Поделиться
Пьеса классика польского авангарда Витольда Гомбровича "Ивонна, принцесса Бургундская" была написана в 1938 году, почти за год до начала Второй мировой войны, и ситуация изъеденной фашизмом Европы в ней отразилась экстравагантным и неожиданным образом. Для Владимира Мирзоева это стало отправной точкой его размышлений о пьесе.
Шедевр Гомбровича, обретший такое же значение всеобъемлющего символа, как беккетовский Годо, решительно повлиял на польский и европейский театр. Написанная как пародия на шекспировскую трагедию, "Ивонна" взяла на себя роль нового глобального европейского метатекста. Знаменитая молчащая принцесса, наделенная всего лишь семью репликами-ребусами, одним своим видом, вернее, своей полной нейтральностью, провоцирует целый шторм реакций, рефлексий, садомазохистских упражнений, всплесков нечистой совести, самоуничижения...
"У каждого есть свое существо, приводящее его в состояние белой горячки", - говорит принц Филипп, и это мог бы сказать любой из персонажей Гомбровича. Его главный персонаж Ивонна, по поводу которой ничего нельзя сказать, приводит других в настоящее смятение. Раздраженный ее видом принц предлагает ей... выйти за него замуж и с каждым мгновением распаляется все больше, доходя до звериного исступления. Королева Маргарита с презрением и ужасом обнаруживает бездарность своей поэзии, а ее муж Король Игнаций вспоминает свои старые плотоядные грешки, увенчанные убийством. Текст пьесы мерцает, раскачиваясь от леденящей иронии, нескончаемой пародии до искусного психологического анализа, в котором каждая встреча с безмолвной принцессой заставляет их проговаривать про себя все больше и больше. Гомбрович открывает саму механику истерии и исступления - молчание невыносимо для нас, оно становится экраном, на который проецируются наше бессознательное. И ничего хорошего там нет.
Владимир Мирзоев открыл пьесу через социальное бессознательное общества, настигаемого фашизмом. Его Ивонна не нейтральна, она - икона юродства, икона нетривиальности, по отношению к которой общество проявляет всю свою нетерпимость. Так же, как в его прежних работах Максим Суханов взрывал устойчивость социума своей запредельной инаковостью, здесь это делает Мария Бердинских в очередь с Лизой Арзамасовой. Скрюченная костной болезнью, похожая на норштейновского Акакия, трогательно шевелящего губками, она вызывает сострадание или умиление. Но только не у персонажей пьесы.
Алла Коженкова построила для этого царства две массивные коричневатые стены, сходящиеся вместе. Типичный образчик гитлеровско-сталинской архитектуры, дополняемый фашистским маршем, создает вполне определенные ассоциации. Давно Мирзоев не был так определенен в своих высказываниях и образных решениях, как здесь. Для него в Ивонне нет никакой нейтральности, она определенна своей юродивой, "инаковой" - добавим, светящейся - красоте. К сожалению, когда актриса начинает говорить, эта магия ее прекрасно придуманной "хореографии" рассеивается. По отношению к ней белокурый принц (Дмитрий Соломыкин), к тому же сыгранный простодушно и грубо, сразу прочитывается как апофеоз фашизма, не говоря уже о грубом мужлане, короле Игнации в майке и парчовой мантии вместо халата (кроме виденного мною Леонида Громова его играет Ефим Шифрин). Убийственно смешна сцена, где королева (Марина Есипенко) читает свои стихи, в которых рябина и калина рифмуются с Мессалиной, и сама приходит в ужас от их бездарности.
Но все же здесь мне видится какой-то сбой эстетического кода. Для Мирзоева "Ивонна" - не столько история "про нас", сколько история "про них" - про власть, про раздуваемую националистическую истерию, про нетерпимость как главное свойство сегодняшней России. Спектакль венчает похоронный хор из "Травиаты", в то время как Ивонна и очарованный ею Принц мертвые уплывают на постаменте вглубь, туда, где за раздвинувшимися "тоталитарными" стенами сияет витражная роза собора. Этим "оперным" жестом Мирзоев приравнивает пташку Ивонну и ее палача, делает их одинаковыми жертвами надорвавшейся истории. Вся финальная атмосфера в духе Вагнера или, скорее, висконтиевской "Гибели богов" должна заставить нас ужаснуться. Но, кажется, ей этого не удается.