Людмила Штерн, знавшая Бродского еще мальчишкой в послевоенном Ленинграде, водившая с ним дружбу, слышавшая авторское чтение его стихов, - нынче живет в американском Бостоне, в России бывает редко, оттого встреча с ней - удача для журналиста, особенно если этот журналист интересуется Бродским.
Мы встретились с ней в Санкт-Петербурге. Людмила Яковлевна прилетела на празднование юбилея Бродского в его и свой родной город. Мы договорились, что я буду ждать ее на Литейном, у дома номер тридцать семь. Я хотел, чтобы она показала мне то самое место в запутанных питерских двориках, где когда-то давно стоял теннисный стол и где Бродский и Найман выясняли отношения по поводу того, кто из них более несчастен и одинок.Я поджидал ее размышлял над тем, как изменились всего за каких-то пятьдесят лет поводы для хорошей драки. Вот Бродский и Найман подрались, не сойдясь во взглядах на экзистенциальную сущность поэта. С тех пор порог мотиваций для мордобоя катастрофически снизился до "ты чего под ноги не смотришь, в табло захотел?". Жизнь и ее персональные носители изменились радикально, но мне все-таки интереснее мотивации Бродского и Наймана: у них принципиально иные лексические основы, мне куда более понятен их язык, нежели тот, на котором общаются нынешние "любители пинг-понга". Оттого и Людмилу Штерн я ожидал с нетерпением. Она появилась и стала рассказывать, что происходило здесь, на Литейном, в начале шестидесятых.
Между делом она командовала нашим продвижением к цели: "Теперь направо, а сейчас вот в эту подворотню". Я послушно следовал ее указаниям. Наконец, миновав изрядное количество подозрительных двориков и каменных колодцев, мы оказались в относительно чистом и просторном дворе, где был дом с крыльцом. Людмила Яковлевна подошла к крыльцу и устало прислонилась к перилам. "Все, - сказала она, - пришли. Вот здесь был мой "Ленгипроводхоз", там располагался гараж, а вот тут стоял теннисный стол, где Бродский и Найман подрались вместо того чтобы мирно играть в пинг-понг".
Теннисного стола не было, гаража тоже. Не было, впрочем, и многого другого. Мы стали разговаривать...
- Вы написали книжку, которую назвали "Ося, Иосиф, Joseph", обозначив таким образом три временных ипостаси Бродского: юноша, взрослый человек и эмигрант, известный поэт, стяжавший славу и Нобелевскую премию. Что в нем менялось с каждой последующей ступенью и что оставалось неизменным? Иными словами, чем похожи Ося, Иосиф и Joseph и чем отличаются друг от друга?
- Это одновременно и простой, и сложный вопрос. Когда я с ним познакомилась, он был просто Осей. Писал стихи, не лучше и не хуже, чем другие. Другие тоже писали стихи, вся наша компания этим занималась. Мы не воспринимали его тогда как какого-то особенного. Повторяю, он был просто Осей, а то и Оськой. Вихрастый, рыжий, очень застенчивый и одновременно задиристый. Не светский. Веселый. Как говорится, все в одном флаконе. Вот Довлатов, например, писал веселые вещи, но сам был грустен и даже трагичен. А Ося писал невероятно трагические строки, оставаясь при этом веселым и легким. Иосиф - это уже довольно известный поэт, которого не печатали. Это уже человек, который писал заметно лучше, чем многие в его окружении. Он повзрослел, но характер все равно оставался тем же. Та же манера поведения. И наконец Joseph. Это человек, уже обремененный славой, беспрецедентной, почти невыносимой. На нем огромная ответственность нобелевского лауреата, бесконечные просьбы о предисловиях, о выступлениях, об участиях где-то и в чем-то... Он стал спокойнее, но одновременно с этим в нем поселилось ощущение отпущенного ему срока.
- В известном фильме "Прогулки с Бродским" Бродский и Рейн встречаются после почти двадцати лет разлуки. Мне показалось, что Бродский значительно масштабнее, глубже, значительнее своего друга, которого считал когда-то учителем. Насколько справедливы мои ощущения?
- Бродский действительно называл Рейна своим учителем. Это было еще в Ленинграде. Рейн тогда был опытнее Иосифа, он раньше начал писать, да и по возрасту он был на пять лет старше. Но годы, прожитые за границей, тот опыт, который получил Бродский, та среда, в которой он проводил время, его поразительно интенсивное интеллектуальное и поэтическое взросление сделали свое дело. Он прожил существенную часть совершенно другой жизни, о которой никто из его ленинградских друзей практически ничего не знал. Вероятно, поэтому заметна разница в поэтическом, в философском масштабе Бродского и тех, кто приезжал к нему после долгой разлуки. Многим казалось, что он - прежний Оська. На самом деле в значительной степени это был уже другой человек, ушедший от "прежнего Оськи" далеко-далеко. Это отражалось и на лице, и в масштабе мысли. Не случайно почти все, встретившиеся с ним после долгой разлуки, ощущали некую дистанцию, возникшую между ними и Бродским. Иосиф был чрезвычайно деликатным в отношениях со старыми друзьями, но тем не менее дистанция эта уже была, и она отражала реальные перемены.
- Когда он читал вам свои стихи, как вы это воспринимали?
- Лично я ощущала себя в эти мгновения как под гипнозом. Его чтение завораживало. Вообще, любое общение с ним, когда он был близко, завораживало. Няня моя, слышавшая его чтение, говорила: "Оська как псалмы читает". Действительно, его чтение напоминало молитву.
- Что вам особенно нравится из его стихов сегодня?
- Очень люблю его ранние стихи. А из поздних - "Осенний крик ястреба". Люблю "Колыбельную Трескового Мыса". Она "списана" с тех мест под Бостоном, где мы жили и где он бывал, где все до сих пор напоминает о нем.
- На чем основывались его симпатии и антипатии? Говорят, что он мог с первой секунды знакомства проникаться к человеку доверием или наоборот - неприязнью.
- Вы задаете вопрос, на который нет ответа. Тем не менее попробую хотя бы объяснить, почему это так. Все его знакомые условно делились на четыре категории: те, кого он безоговорочно любил, те, к кому он просто хорошо относился, те, кого он терпел, и те, кого на дух не выносил. Но в зависимости от его настроения и времени суток люди легко переходили из одной категории в другую. Поэтому я всегда говорила ему: я спрашиваю тебя, как ты к нему относишься, но прошу поставить под твоей оценкой дату. Имелось в виду, что в иной день оценка того же человека могла радикально поменяться.
- Что нужно было сказать в его компании, чтобы Бродский повернулся и ушел?
- Пошлость. Рассказывают про случай с Евтушенко, который пригласил Бродского в ресторан. Там оказалась какая-то девушка в веснушках. Якобы Евтушенко сказал ей: я хотел бы губами собрать веснушки с вашего лица. Бродский незамедлительно поднялся и ушел. Стерпеть пошлось было выше его сил.
- Если бы ему можно было позвонить, что бы вы ему сказали?
- Ося, ты как-то сказал, что рай - это тупик, из которого некуда стремиться. Ты и сейчас так думаешь?..
В начале 60-х я служила геологом в проектной конторе с неблагозвучным названием "Ленгипроводхоз", которая располагалась в доме 37 на Литейном проспекте. Этот дом приобрел известность благодаря стихотворению Некрасова "Размышления у парадного подъезда". В нем был "аристократический" ВНИИГРИ - Всесоюзный нефтяной геолого-разведочный институт. Наш плебейский "Ленгипроводхоз" хоть и находился в том же доме, никакого отношения к знаменитому подъезду не имел. Входить к нам надо было с черного хода во втором дворе, миновав кожно-венерологический диспансер, котельную и охотничье собаководство.
Однако наш замызганный двор имел свою привлекательность - в нем стоял стол для пинг-понга.
Бродский жил на улице Пестеля, всего в двух кварталах от нашей шараги, и раза два в неделю во время обеденного перерыва заходил ко мне на работу, чтобы сыграть во дворе партию в пинг-понг.
Однажды за несколько минут до перерыва я услышала раздраженные мужские голоса, доносящиеся со двора. Слов не разобрать, но кто-то с кем-то определенно ссорился. Я выглянула в окно, и перед моими глазами предстало такое зрелище. На пинг-понговом столе сидел взъерошенный Бродский и, размахивая ракеткой, доказывал что-то Толе Найману, тогда еще находящемуся в доахматовском летоисчислении.
Найман, бледный, с трясущимися губами, бегал вокруг стола и вдруг, протянув в сторону Иосифа руку, страшно закричал. С высоты третьего этажа слов было не разобрать, но выглядело это как проклятие.
Бродский положил на стол ракетку, по-наполеоновски сложил руки на груди и плюнул Найману под ноги. Толя на секунду оцепенел, а затем ринулся вперед, пытаясь опрокинуть стол вместе с Иосифом.
Однако Бродский, обладая большей массой, крепко схватил Наймана за плечи и прижал его к столу. Я кубарем скатилась с лестницы и подбежала к ним.
"Человек испытывает страх смерти, потому что он отчужден от Бога, - вопил Иосиф, стуча наймановской головой по столу, - Это результат нашей раздельности, покинутости и тотального одиночества. Неужели вы не можете понять такую элементарную вещь?"
Оказывается, поэты решили провести вместе день. Встретившись утром, они отправились гулять на Марсово поле, читая друг другу новые стихи. Потом заговорили об одиночестве творческой личности вообще и своем собственном одиночестве - в частности. К полудню проголодались. Ни на ресторан, ни на кафе денег у них не было, поэтому настроение стало падать неудержимо.
В результате стали выяснять, кто же из них двоих более несчастен, покинут и одинок. Экзистенциальное состояние Бродского вошло в острое противоречие с трансцендентной траекторией Наймана, и во дворе института "Ленгипроводхоз" молодые поэты подрались, будучи не в состоянии справедливо поделить одиночество между собой.