Мы всякий раз удивляемся хрупкости и незащищенности человеческой жизни. Тому, что она подвешена на тончайщей ниточке к природному маятнику, и никто не знает, когда оборвется эта ниточка и какой неведомый фокус выкинет этот маятник. Что плетут Парки и какую судьбу они нам уготовили? Мы удивляемся непредсказуемости космоса и фатальному стечению нефатальных обстоятельств. Хотя давно известно, что если Аннушка уже пролила масло на Патриарших, то смерть на трамвайных рельсах кому-то обязательно предназначена.
Просто живым, продолжающим свое повседневное существование, очень трудно примириться с чужой смертью. Хотя бы потому, что она могла бы быть и твоей.
Уже после Холокоста, Шоа мы столько раз переживали десятки рукотворных вселенских трагедий, что до пошлого блеска затерли горькую фразу знаменитого философа франкфуртской школы Теодора Адорно о варварстве писания стихов после Освенцима. "Можно, можно!" - кричим мы уверенно, - "И после Освенцима, и в самом Освенциме! Можно, все можно!" Не замечая, что без осознания, без переживания катастрофы, без ее ощущения в каждом мгновении настоящего мы сами становимся варварами, надеясь, что лишь свободное от боли прошлого бытие дает возможность выживания.
Наша трагедия и наше счастье действительно состоит в том, что не только можно, но просто необходимо писать стихи после Освенцима. Только после Освенцима это должны быть другие стихи. Не такие, как до него.
Землетрясение в Японии - это не атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Оно - нерукотворно. В нем безразличное торжество природного рока, равнодушной космической стихии.
В пепле Освенцима - трагедия гуманистического мироустройства. Трагедия всех жертв, но и всех палачей, ибо что может быть безнадежнее расчеловечивания. В моем утверждении нет знака равенства между жертвой и палачом. В жертвенности - высшая человечность (или Бого-человечность, если кому-то угодно), в палачестве - очная ставка со сверхзвериным, обитающим в каждом из нас. И мы всякий раз стараемся избежать этой очной ставки. Во всяком случае те из нас, кто хочет подавить в себе звериные качества. Это не трусость, не страх - это желание сохранить человечность.
Космическому року мы можем предъявить только самих себя, какие мы есть на самом деле, как написал бы Виссарион Белинский, в высоком, подлом или смешном значении слова "человек". ("Подлом" добавлено мною, "неистовый Виссарион" был неизменно прекраснодушным, даже в своих разгромных критических статьях.) Природные катастрофы такого масштаба, что переживает в эти дни Япония, обнаруживают нашу всеобщую зависимость не только от внечеловеческого бытия Вселенной, где мы - все вместе - лишь одна из триллионной неизвестно в какой степени мельчайших частиц, но и взаимозависимость внутри человечества, его единство в холодном космическом пространстве. Волны цунами, безразлично смахивающие все живое и все рукотворное как фигурки с шахматной доски, в небытие, не испытывая при этом видимого материального сопротивления, заставляют думать не только о беззащитности рода человеческого перед лицом стихии, существующей по своим неведомым нам, непознанным еще нами, а быть может, и непознаваемым, законам. Они вынуждают нас вновь задуматься о том, кто мы такие и зачем пришли в этот мир. И насколько достойно мы можем вести себя перед лицом смерти и потом - перед лицом жизни.
Когда ты видишь плавящуюся, трескающуюся, содрогающуюся землю, поглощающую тысячи людей и их жилища, ты твердишь сам себе, что не может не начаться новый отсчет жизни человечества. Что необходимо наново ощутить бесценность каждой человеческой жизни и саму способность человеческого сопротивления тому, что невозможно обуздать. Что мы можем противопоставить этой безжалостной и беспощадной силе? Только эфемерность духа и хрупкость интеллекта. Только выстраданную уверенность в том, что добро способно победить зло. Даже при том, что жизнь каждого конкретного человека неизбежно заканчивается смертью. На самом деле только это и может спасти нас от космического проклятья и от самих себя.
Весь мир восхитился японцами, которые сумели противопоставить природному хаосу одушевленный, осмысленный порядок, где каждый ощущал себя не винтиком, но центром, способным принимать решения, особенно если речь шла о спасении жизни другого. Где свобода твоих действий была осознанно ограничена свободой действий другого. И где каждый при этом чувствовал себя частью целого. Народа, нации, человечества. Природный хаос не умножился хаосом человеческого сообщества, как чаще всего бывало во время подобных потрясений. Умение воплотить сложное содержание в простые и ясные формы объединило народ и, похоже, уберегло его от еще одной национальной трагедии. Известно, что красота не спасет мир. Но приобщение к ней в высшей степени важно для тех, кто его спасает.
Еще в середине 80-х годов прошлого столетия, когда я впервые попал в Японию (мы делали тогда "обменные" театральные журналы), я был сначала обескуражен, а потом навсегда покорен деликатностью японцев, которая при поверхностном взгляде может показаться безразличием, формализмом в отношениях с другими людьми. Нежелание огорчить не только близкого человека, но и случайного знакомого столь велико, что они говорят о самых неприятных для себя вещах (например, о смерти близкого человека) с улыбкой на устах. У меня много друзей в Японии, и они в очередной раз потрясли меня тем, что в эти трагические дни они думали о том, что их друзья в России беспокоятся об их судьбе. И это не ритуал, не формальная дань традиции, это настоящая человеческая потребность, правда, освященная столетиями. Я не говорю по-японски, но мой давнишний товарищ Владимир Бессуднов, который всю жизнь занимается Японией, принимал звонки из Токио, где еще не завершились подземные толчки. Наши общие друзья, с которыми мы уже много лет проводим ежегодный фестиваль российской культуры, просили нас не волноваться за их жизни и судьбу и особо подчеркивали, что очередной фестиваль, который в нынешнем году мы предполагаем открыть в начале июля в городе Хакодате в префектуре Хоккайдо, обязательно состоится. Они по-настоящему волновались за нас. Мне было стыдно слушать все это даже в пересказе - просто потому, что я не уверен в своей способности ответить тем же. И мне трудно представить, что бы сегодня произошло у нас со всеми нами, если бы на Россию обрушилась такая беда. Впрочем, не исключено, что фраза Михаила Жванецкого, сказанная еще в советские времена: "В драке не поможем, в войне победим!", - еще не утратила смысла. Хотя лучше бы научиться помогать в драке. Чему мы, похоже, и учимся помаленьку.
Ясно, что лучше бы избежать и драк, и войн, и землетрясений, но все это будет не на моем веку. Нам всякий раз придется учиться жить после смерти. Заново, пусть и с горечью, умиляться человеческому бытию. Во всяком случае до тех пор, пока не наступит твой последний час. И надо будет уйти так, чтобы сохранить у оставшихся радостное восприятие жизни.