Когда сельский батюшка отец Иоанн Смирнов крестил младенца Сергия, то сказал маме и бабушке: "Это будет добрый, хороший человек".
Синий май. Заревая теплынь.
Не прозвякнет кольцо у калитки.
Липким запахом веет полынь.
Спит черемуха в белой накидке.
В деревянные крылья окна
Вместе с рамами в тонкие
шторы
Вяжет взбалмошная луна
На полу кружевные узоры.
Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге...
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.
Сад полышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый
дрожал
От щемящего слова "милый".
Только я в эту цветь, в эту гладь,
Под тальянку веселого мая,
Ничего не могу пожелать,
Все, как есть, без конца
принимая.
Принимаю - приди и явись,
Все явись, в чем есть боль
и отрада...
Мир тебе, отшумевшая жизнь.
Мир тебе, голубая прохлада.
Сергей Есенин
1925 год
Есенин рос сиротой, в доме деда и бабушки, и всю жизнь потом искал не любовных приключений, как это принято считать, а материнского тепла и ласки. Все женщины, которых он любил, кроме Софьи Толстой, были старше его. Этого же материнского участия он наивно ждал и от Родины. Уезжал, улетал, бродил по свету и возвращался - в холод.
Наши деды помнили: за стихи Есенина можно было пострадать, как за веру. Родители наши никогда не забудут, как переписывали его стихи в заветные тетрадочки, мешая слезы с чернилами.
Есенин был дан России в утешение в канун самых смутных лет ее истории. Так дают на дальнюю дорогу краюшку хлеба: "На, пожуй... маленько крепче будешь".
Семнадцатилетний Есенин пишет другу, такому же мальчишке: "Да, Гриша, люби и жалей людей - и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей... Все люди - одна душа". (Из письма Григорию Панфилову, 23 апреля 1913 года.)
Братья мои, люди, люди!
Все мы, все когда-нибудь
В тех благих селеньях будем,
Где протоптан Млечный Путь...
И как его еще могло хватить на столько лет сочувствия всему живому, если вспомнить, в какие годы он стал поэтом! Мировая война, мировая революция, мировое озверение... А он плачет о всякой твари, о примятой траве, о жеребенке, о погасшем до утра солнышке. И все в его стихах плачет, и не ясно, откуда столько слез в одной душе.
Плачет метель, как цыганская скрипка. Плачет тальянка, плачет веселая флейта, осень листвою плачет на песок, плачут дети, собаки, овцы, лошади, и звезда над ними горит "рыдалистою дрожью неотлетевших журавлей".
Когда я приезжал к бабушке на лето, она, встречая меня на пороге, всегда плакала. А я всегда немножко пугался ее слез и утешал: "Ну что ты, бабушка, все же хорошо..." И тогда она говорила: "Я плачу не от плохого, я плачу от хорошего".
У Есенина тоже все плачут от хорошего или от жалости к этому хорошему.
...Это все, что зовем
мы родиной,
Это все, отчего на ней
Пьют и плачут в одно
с непогодиной,
Дожидаясь улыбчивых дней.
Есенина уже переводили на европейские языки, а в деревне кликали Серегой, и даже местные учителя ни разу не попросили его выступить в школе, прочитать стихи. Мать переживала, что он не стал председателем волисполкома.
При жизни почти никто не знал его отчества. После смерти отчество тоже вспоминали редко. Он так и остался в русской литературе Сережей. Есть у нас Александр Сергеевич, есть Лев Николаевич и Антон Павлович. А еще есть Сережа. Очевидцы вспоминают, что хоронили его под крики: "Прощай, Сережа!.." Люди чувствовали: ушел человек, пожалевший их невероятной, пронзительной жалостью. И с тех пор мы так просто находим в его стихах то, чего сам он так и не нашел, - утешение, ласку и домашнее, материнское укрытие.
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь
и благодать.
Может быть, и скоро мне
в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящим
Я не в силах скрыть своей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув
ветви,
Загляделись в розовую водь...