Поделиться
В театре имени Станиславского и Немировича-Данченко дают "Сказки Гофмана"
"Сказки Гофмана" Оффенбаха в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко - редкое вторжение поэзии в наш прозаичный мир, "чистейшей прелести чистейший образец".
Эта мистическая опера с роковой репутацией до середины 80-х у нас на сцене не ставилась, пока не возник сенсационный спектакль Свердловского театра оперы и балета. Его поставила молодая команда во главе с режиссером Александром Тителем и дирижером Евгением Бражником, уровень сценографии обеспечил уже тогда легендарный Валерий Левенталь. И вот спустя четверть века та же команда собралась, чтобы поставить "Сказки Гофмана" на одной из крупнейших московских оперных сцен.
Это не ремейк, хотя тот спектакль мистически присутствует в воздухе новой версии. Его красота умножилась техническими возможностями недавно реконструированного театра, а тема разбитых иллюзий звучит еще пронзительней. Если спектакль 1986 года создавался в момент зарождения очередной волны надежд, то теперь, в пору общей апатии, эти "Сказки Гофмана" ощущаешь как ностальгию по эпохе ослепительных иллюзий и легкую усмешку над собой.
Левенталь разворачивает сущий визуальный пир: Оффенбах не может не быть роскошным. Но и пир иллюзорен: соткался из ничего и так же легко исчез. По пустой сцене слоняются костюмеры и рабочие, везут какую-то лошадь с крыльями, для Пегаса непозволительно громоздкую. Вывезут и заткнут в карман кулис. А сверху спустится подобие парижской Гарнье - фасад гранд-оперы. Многоликий дьявол станет искушать влюбчивого Поэта и рассыпать его мечты в шарж и гротеск. А воплощением призрачных иллюзий станет Театр.
"Сказки Гофмана", как известно, дописывались и меняли последовательность актов. На этот раз принят самый логичный порядок: первый удар Гофману наносит кукла Олимпия, которую бес преподнес как живую, вторая соблазнительница, Джульетта, оказывается продажной, зато Антония дарит любовь, но жертвует собой во имя искусства и умирает. Акт наименее эффектен по антуражу, действие происходит в комнате, романтизм уходит в музыку и эмоции. В Москве доверились логике и почти буквально повторили решение свердловского спектакля: комната, портрет матери, который "оживет", рояль, пюпитр. Так этот наиболее близкий "прозе жизни" эпизод с Антонией занимает свое место в концепции: настоящая красота - неброская, прекрасна - истинность чувств. Правда, любовь к искусству у героини выше любви плотской, и она обречена умереть: Дьявол все затеял для развенчания иллюзий.
Смерть - трагедия, но и это - обман: является Стелла, актриса, изобразившая остальных трех. Но и она, многоликая, забыла, как быть собою настоящей. Всех четверых на премьере воплощала Хибла Герзмава, а это артистический подвиг. Партии написаны в разной тесситуре, и, настаивая на одной исполнительнице, Оффенбах ставил задачу почти невыполнимую. Редкий театр рискует исполнить завет. Евгений Бражник с Александром Тителем склонны блюсти ему верность.
Партия Гофмана поручена сильному ташкентскому тенору Нажмиддину Мавлянову, с голосом красивым, но без слащавости и, что важно, пока без самолюбования. Никлаус - андрогинное существо, добрый гений Поэта, - отдан Елене Максимовой, которая без колебаний сделала его безусловной женщиной, влюбленной и готовой к самопожертвованию. Но по-настоящему ярко блеснула только в знаменитом романсе, перенесенном в эпилог.
Проблематичнее оказался еще один "мерцательный" персонаж - бес-соблазнитель, принимающий обличья Линдорфа, Коппелиуса, Дапертутто и Миракля. В этой партии бас-баритон Дмитрий Степанович, известный великолепными певческими данными, выразительной игрой и непредсказуемостью. И на этой премьере он дал волю импровизации, что пошло во вред и пению, монотонно гнусавому, и образу, который из зловещего стал комически помпезным, типа "посмотрите, как смешно я вас пугаю!".
А в целом мы давно не слышали в Москве столь безукоризненно ансамблевого спектакля. Бражник подтвердил репутацию одного из лучших российских маэстро, его исполнение обрело лаконизм, строгость, отчего музыкальный поток, развертываясь подобно сжатой пружине, стал еще более экспрессивным, вдохновенным и захватывающим.