Выставка "Датские мастера. 1800-1850", которая открылась в ГМИИ им. А.С. Пушкина, приурочена к государственному визиту королевы Дании Маргрете II и принца-консорта Хенрика. В открытии экспозиции, в которой собрано около 60 работ из Государственного художественного музея в Копенгагене, Музея Торвальдсена, а также ГМИИ им. А.С. Пушкина, принимала участие супруга президента РФ Светлана Медведева. Несмотря на трожественную официальность повода, выставка получилась камерной, почти интимной.
К примеру, среди всего наследия знаменитого скульптора Бертеля Торвальдсена, которого называли "новым Фидием" и который удостоился при жизни музея на родине, куда он вернулся после почти 40-летней работы в Риме, датчане выбрали для выставки именно рисунки. Тут и зарисовки с античных саркофагов, и вариации на тему Троянской войны (Гектор был одним из любимых персонажей), и свободное повторение рафаэлевых мадонн... Собственно, единственной скульптурой на выставке оказалась фигура княгини М.Ф. Барятинской "из белого каррарского мрамора", "в натуральную величину в античных одеждах" (как просил заказчик) из собрания ГМИИ. Правда, в результате проволочек и трудностей с перевозкой статуи в Одессу Барятинские в конечном итоге в 1847 году получили копию работы Торвальдсена, сделанную его учеником Германом Вильгельмом Биссеном, а оригинал остался в музее Копенгагена. Мраморная статуя, которая по определению воплощает холод совершенства и вечной неизменности, у Торвальдсена удивительным образом остается портретом реальной живой женщины.
Готовя выставку, датские кураторы могли сделать акцент на монументальности и величии неоклассицизма, но они предпочли его другую сторону - теплоту, желание внести античные представления о прекрасном в частную жизнь. В этом смысле показателен выбор рисунка Торвальдсена "Амур", где юный герой, отложив колчан охотника, рассматривает трепещущую в его руках бабочку. Бабочка была в начале XIX века вполне распространенным символом человеческой души, как стрелы Амура и сейчас остаются знаком любви. Похоже на то, что именно созерцание и размышление о жизни души, а не суровый аскетизм героев классических трагедий или радости Эрота предлагаются как ключ к "золотому веку" датского искусства.
Датская художественная школа, как, собственно, и русская, сформировалась под очень сильным влиянием итальянского искусства. Более того, Кристоффер Вильхельм Эккерсберг (с именем которого создана целая школа в Копенгагенской академии художеств) прежде чем приехать в Рим, учился в 1810-1813 годах в Париже у Жака Луи Давида. Достаточно взглянуть на его "Вид Тибра по близости от Понте-Ротто", "Дворик базилики Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура в Риме" или "Перголу", чтобы почувствовать строгость и четкость композиции, его увлечение "сладостным искусством перспективы". Но Эккерсберг же был первым, кто свой собственный опыт работы на пленэре в Италии сделал само собой разумеющимся правилом для учеников европейских академий. Надо сказать, что после него едва ли не всякий уважающий себя художник, приехав из дождливого Копенгагена в солнечный Рим, считал своим долгом пройти по стопам учителя, запечатлев те же виды Вечного города. Но не менее важно, что почти каждый стремился сохранить ощущение атмосферы, мягкость освещения, обаяние естественной природной жизни.
Пройдет не так уж много времени, и по сути те же ценности датские художники сумеют открыть у себя на родине. Вместо видов Тибра появится "Доильная площадка у поместья Воунсеруп, Зеландия", как на полотне Йохана Лундбю, местные фиорды или лесные и озерные дали Ютландии... Одни из этих романтиков будут старательно дистанцироваться от старика Эккерсберга, другие, напротив, охотно признавали его влияние. Среди последних был Кристен Кёбке. Это имя точно стоит запомнить. Не самый большой любитель путешествовать, он все же побывал и в Мюнхене и Дрездене, в Риме и Неаполе, но писать предпочитал родные виды и родные лица. При этом кажется, что он выбирал ситуации подчеркнуто невозвышенные, зато удивительно живописные. Свою сестру он, скажем, запечатлел, когда она поднимается с вязаньем на чердак зернохранилища. Надо понимать, что именно на чердаке Кёбке установил свой мольберт. Благодаря этому на картине проем двери стал похож на раму, обрамляющую идиллию солнечного сельского дня.
Эта способность к созерцательному любованию жизнью, без слащавости и сентиментализма, пожалуй, один из самых ценных даров, что оставил нам "золотой век" датского искусства.