Поделиться
Мы попросили вспомнить о великом артисте его коллегу и партнера по фильму "Золотой теленок", актера и писателя Сергея Юрского:
- Зиновий Ефимович Гердт был старше меня почти на 20 лет и я знал его с тех пор, когда сам был совсем еще молодым человеком - если не ребенком. В спектакле Театра кукол "Необыкновенный концерт" меня совершенно поразил его голос, голос кукольного конферансье. В его интонации бился бесконечный юмор - мы были в театре с отцом и я помню, какой хохот стоял в зале и как мы участвовали в этом хохоте. С другой стороны, там было и издевательство над бескультурьем, в котором звучала такая культура исполнения, что забыть это невозможно.
Когда мы встретились уже на съемочной площадке у Швейцера в "Золотом теленке", я смотрел на Гердта с почтением и уже давним восторгом. Он был словно вписан в роль Паниковского вместе со своей хромотой и своим поразительным чувством южного юмора. Но я хотел бы подчеркнуть, что его исполнение роли Паниковского, конгениальное романному написанию, определялось в первую очередь тем, что Гердт был человек словесный. Писал ли он что-то большее помимо известных мне забавных коротеньких стихов - этого не знаю, хотя он мог бы. Но в речах, в общении, в застолье, в ожидании самолета, гостиничном номере, в любом месте это был человек РАЗГОВАРИВАЮЩИЙ.
Гердт чувствовал слово необыкновенно. И очень много знал. Поэзию он знал просто громадными кусками и исполнял ее великолепно, я это слышал не раз и на наших застольях в Одессе, и на посиделках на квартире у Швейцера, где мы собирались по разным датам, и в больнице.
Как то раз у него случилось что-то между предынфарктным состоянием и собственно инфарктом, и я его навестил в палате. Мы поговорили и я захотел выйти покурить. Гердт спросил: - А как вы это делаете? Сам он был куряка невероятный, но в больнице бросил. Я достал пачку сигарет, вытащил одну... - И это вы суете в рот? - спросил он с отвращением. Разговариваем дальше: - Чем вас лечат, Зиновий Ефимович? - Лечат чем-то, а сам я лечусь Пастернаком. Он так - и про себя наизусть, а если кто хотел слушать, и вслух, держа перед собой книжку, - спасался от болезни и мыслей о том, что печального она ему может принести. Тогда - не принесла.
Он был человеком поэзии и именно поэтому так называемую "жалкую, ничтожную" фигуру Паниковского он, конечно, сыграл как человека недостойного внимания. Но, поскольку Гердт был выдающимся комиком, артистом, полным чувства стиля, ритмов, то зритель, как и читатель романа, оказался захвачен этой недостойной внимания личностью. И в этом был несомненный авторский, гердтовский гуманизм - в самом ничтожном человеке, в самом грешном увидеть все-таки человека. Да, трус, да, подлый, бывший слепой, гусекрад - он не был моральным человеком, как говорит Бендер на его могиле, - но через все это шло художественное, артистическое, я бы сказал, живописное проникновение в человеческое существо и его не карикатурное, а подлинное воплощение. Я думаю, что эту роль, впрочем, как и весь фильм во многом благодаря игре Гердта смело можно называть классикой.
Гердт для меня всегда двоится. Я вижу его и в его первом выходе в "Золотом теленке", когда Паниковский идет представляться сыном лейтенанта Шмидта. Он тогда, помните, плюет в пустое ведро навстречу идущему человеку - чтоб тот его не сглазил - и движется своей подскакивающей походкой дальше... И второй Зяма для меня - человек в больничной постели, иронически улыбающийся, спокойный, несмотря на то, что все вокруг беспокойно оттого, что он болен, читающий Пастернака.