Поделиться
Третьяковская галерея отметила 180-летний юбилей Николая Ге большой выставкой на Крымском Валу. На ней представлены работы из коллекций ГТГ, Русского музея, Киевского музея русского искусства, музея д'Орсе, откуда привезли знаменитое "Распятие" 1892 года.
То самое, которое даже 5 лет спустя после смерти художника, в 1899 году смогли выставить только в помещении, куда не было доступа публики, при этом еще и закрыв занавесями... В начале ХХ века старший сын художника, тоже Николай Николаевич, уезжая в Швейцарию, увез с собой обе картины "Распятие" (место нахождение полотна 1894 года сейчас неизвестно) и большую часть графического наследия. В 2010 году Третьяковская галерея смогла при поддержке благотворителей приобрести 55 рисунков Ге из коллекции Кристофа Больмана, которые относятся к знаменитому "страстному циклу". Эту графику публика в России может увидеть впервые за 110 лет.
"Что есть истина?" - этот вопрос, который Ге сделал именем одного из самых известных полотен евангельского цикла, и стал названием выставки. Наверное, многим зрителям этот вопрос покажется риторическим. Но для Ге он не был ни риторическим, ни отвлеченным. Дело даже не в том, что он видел перед живописью те же задачи, что стояли перед литераторами. "Остроумие бытовых картин - не живая мысль и не спасет художника. Он должен выйти, выйти туда, куда старшие братья - Гоголь, Достоевский - пошли, куда Тургенев идти не захотел", - считал художник. "Выход", о котором говорил Ге, был путем к "своему и всемирному", к евангельской теме, к которой он обращался и в 1860-е, и в 1880-1890-е годы.
Когда-то, работая в Италии над "Тайней вечерей", он, следуя традиции европейских мастеров, придал апостолу Петру черты сходства с собой. Образ Христа он писал с фотографии Александра Ивановича Герцена. Учение Христа и идея революционного служения для него, да и не только для него, были синонимами.
В "Тайной вечере", за которую Ге был сразу удостоен звания академика, ярче всего видны не только идеологические, но и художественные полюса, по отношению к которым самоопределялся художник. Речь, конечно, о Карле Брюллове и Александре Иванове. Ге, всегда восхищавшийся яркой романтической мощью живописи Брюллова, не менее был увлечен работами Иванова, с которым он встречался в Риме в 1858 году. Брюллов искал героев, Иванов - идеал. Ге пытался найти героя и идеал одновременно.
Он нашел его в Толстом. Он познакомился с ним еще во время своей десятилетней жизни в Италии, но открыл для себя в 1882 году, почти случайно, читая у себя на хуторе в Черниговской губернии статью Толстого "О переписи в Москве" в газете "Современные известия". Позже, рассказывая о пережитом потрясении, Ге скажет: "Я понял, что я прав, что детский мир мой не поблекнул". Может быть, самое важное слово тут - "детский". Ребенок и мудрец - так описывали Ге многие хорошо знавшие его. После чтения той статьи Ге практически немедленно отправился к Толстому. Он стал его "апостолом", его другом, единомышленником. Он разделил не только убеждения, но и образ жизни. Становится вегатарианцем, почти отказывается от наемного труда, более того, сам кладет печи крестьянам из окрестных сел, причем достигает в этом виртуозного мастерства. Дочь Толстого, Татьяна Львовна, вспоминала, что Ге одевался чрезвычайно просто, и чуть ли не до смерти носил фуфайку, которую собственноручно связала ему графиня Софья Андреевна. Даже семейный конфликт был отчасти похож на тот раскол, что произошел в семействе великого писателя. На сторону Ге становится его старший сын Николай, на сторону матери - младший сын Петр.
Но, наверное, гораздо важнее, что он пошел до конца в своих художественных поисках. Фактически в своем "страстном цикле" он выходит за рамки привычной поэтики XIX века. Даже его картину "Что есть истина?" не понимает, например, Павел Михайлович Третьяков. Он покупает ее после письма Толстого, обозначив тем не менее в письме писателю свою точку зрения: "Вы говорите, публика требует Христа-икону, а Ге дает Христа - живого человека. Христа-человека давали многие художники, между ними наш Иванов... Но в "Что есть истина?" Христа совсем не вижу. Больше всех мне понятен "Христос в пустыне" Крамского...". Что же говорить о картинах "Распятия" 1892 и 1894 годов, которые произвели шок даже на единомышленников. Ге выходит фактически к жесткой экспрессионистской эстетике.
Его обвиняли в "нехудожественности" "Распятия". А он в ответ: "Вы сказали, что она "нехудожественна", и это как бы уничтожает ее достоинство. Это слово старое... Оно не могло и быть, так как его нельзя сказать о художестве живом; оно является как протест против живого движения искусства. Ежели бы идеал искусства был постоянен, неизменяемый, тогда по сравнению с ним можно было бы сказать, что такое-то произведение нехудожественно, а так как идеал движется, открывается и все становится новым новыми открытиями и усилиями художников, то такое слово является протестом относительно отброшенного устаревшего, бывшего идеала". Стоит ли удивляться, что "живая форма" и живое искусство Ге сегодня звучат актуально?! А вопрос, вынесенный в название выставки, звучит отнюдь не риторически.