Поделиться
Тот факт, что фестиваль нового европейского театра NET открылся спектаклем Оскараса Коршуноваса "На дне" - далеко не случаен.
Литовского режиссера, лауреата европейской премии "Новая театральная реальность" любят в России давно. В начале 1990-х он впервые приехал в Москву со своим спектаклем "Елизавета Бам", надолго ставший едва ли не эталонным в сценическом прочтении Хармса. Его приглашение в питерскую "Александринку", отмеченное не самым удачным спектаклем "Ромео и Джульетта" - свидетельство этой любви. Между этими точками - восхитительные "Мастер и Маргарита" и мучительно-депрессивный "Гамлет", показанный на NET год назад.
Нынешний спектакль "На дне", говорят, сразу стал в Вильнюсе культовым. Оскарас едва ли не впервые изменил себе, и вместо сложных, а то и барочных сценических композиций достиг предельного аскетизма и простоты. Из всей горьковской пьесы он взял лишь последний 4-й акт, акт прощаний и поминок, смертей и прощаний, а живописное пространство ночлежки, которое Станиславский воссоздавал после долгих экскурсий на Хитров рынок, превратил в репетиционную комнату, или зал для пресс-конференций, или просто - поминальный стол. Сидящие лицом к залу актеры произносят свои речи за поминальной тризной, то и дело разливая водку по граненым стаканам.
Кого оплакивают? Конечно, человека. В середине спектакля тамада - Сатин (Дайнюс Гавенонис), выйдя из-за стола к залу, спрашивает, кто выпьет с ним за человека. В первый вечер в Москве после долгого замешательства к нему вышла известная журналистка и, поняв, что в стакане - настоящая водка, взроптала: я, мол, за рулем. "Но ведь за человека!" - "Что, не чокаясь?" - спросила она. И это был адекватный вопрос. Поминки по человеку, вполне предсказуемые в контексте нового европейского театра, здесь оказались обострены новой ситуацией. Поскольку все действие этого последнего акта горьковской пьесы происходит после ухода Луки, он оказывается тем несуществующим персонажем, на котором завязаны все нервные узлы пьесы. Его реальность в такой ситуации становится призрачной, а все разговоры о нем приобретают характер невротических наваждений или полурелигиозных ожиданий. Эти разговоры о Луке становятся разговорами "в ожидании Годо".
Но не желая усугублять и без того очевидную ситуацию абсурда, Коршуновас предлагает актерам ситуацию "читки": они сидят и говорят, стирая грань между собой и персонажем. Если же помнить, что Настя (Раса Самуолите) играла в "Гамлете" Офелию, а сам Актер, мучительно вспоминающий свой любимый монолог, в итоге читает именно монолог Гамлета, пьеса "На дне" оказывается метатеатральным сюжетом, в котором собран последний опыт Оскараса Коршуноваса и его блестящей труппы. Только если в "Гамлете" его персонажи оказывались в мрачном зазеркалье, обнаруживая там только пустые отражения самих себя, то здесь герои "На дне" в активном интерактиве отражаются в нас. С каждым новым "тостом"-монологом зал заполняется гранеными стаканами, и вместе с актерами наш взгляд на мир становится все менее трезвым.
За спинами актеров, на стене, висит карта Европы, небольшой экран, по которому плывут фотографии великолепных природных ландшафтов - реки, холмы, снежные узоры - природа, празднующая свое торжество перед человеком. Также "иконоподобно" и надмирно плывут на электронном табло знаменитые реплики: "Человек - это звучит гордо", "...правда - бог свободного человека, есть настоящая любовь, органон, трансцендентность, люди рождаются для лучшего..." Никак не связанные с человеком, они создают какую-то параллельную вселенную, живущую отдельно.
Эта тризна по человеку, обаятельная, пронизанная особой атмосферой дружеской попойки, так и могла бы закончиться ничем. Ведь ничего нового не скажешь о бессмысленном, потопленном на дне стакана ожидании Годо, бога, смысла... Но Коршуновас выбирается из этого замкнутого круга. Когда уже прозвучали слова о том, что Актер удавился, Дариус Гумаускас тихо, незаметно выходит на сцену, и, медленно, как по библейской лестнице, восходя по ящикам из-под бутылок, начинает монолог Гамлета о том, быть ему или не быть - тот самый, который он мучительно не мог вспомнить при жизни. Мрачноватая, но все-таки надежда... Неужто на ту самую вечную жизнь, которой нет?