Поделиться
Более сорока лет он рисует портреты знаменитых современников. Рисует с натуры, карандашом. За сеанс продолжительностью полтора-два часа. Говорит: дальше без натуры, дальше - "искусство".
Этих портретов уже более трехсот. Треть из них вошла в книгу-альбом "Последние люди империи". Название автору подарил Фазиль Искандер, попавший здесь под одну обложку с Владимиром Корниловым, Эрнстом Неизвестным, Булатом Окуджавой, Никитой Хрущевым, Андреем Сахаровым, Борисом Слуцким, Виктором Шкловским, Микаэлом Таривердиевым, Петром Капицей, Альфредом Шнитке... И - с генералом Судоплатовым, за плечами которого покушение на Троцкого, теракты контрразведки, польские офицеры в Катыни, лаборатории смерти по всей стране. "Здесь все - таланты, жертвы, слуги, убийцы. Но только те, которых знал и которых "трогал". Все с натуры. Не для того, чтобы убедить "товарищей по труду" в реализме, а чтобы самому, кожей пальцев, услышать восторг и злость".
Для тех, кто не знает, Жутовский - тот самый "абстракцист", на которого кричал Хрущев на легендарной манежной выставке "30 лет МОСХа" в 1962 году: "Кого изобразил художник? Урода! Как же так, человек закончил советскую среднюю школу, институт, на него затрачены народные деньги, он ест народный хлеб. А чем он отплачивает народу, рабочим и крестьянам за те средства, которые они затратили на его образование, - вот таким автопортретом, этой мерзостью и жутью? Противно смотреть на такую грязную мазню..."
"Последние люди империи" - это, в сущности, собирательный автопортрет Жутовского. В том, КАКИМИ художник увидел своих персонажей, запечатлелся и он сам.
- Чаще всего вам позировали ваши друзья или просто известные люди, которых вы знали лично. А вы можете сделать на заказ портрет незнакомого вам человека?
- Могу. Собственно, этим я сейчас и зарабатываю. Я объявил, что пишу портреты на заказ, и недавно сделал их штук двенадцать. Я издал двухтомник "Как один день". Взял в долг много денег. Теперь надо расплачиваться.
- Много заказов?
- Много.
- А если натура вас не вдохновляет? Ну, бесцветное, невыразительное лицо.
- Понимаете, ситуация очень простая: мне нужны деньги, а портреты - это то, что я умею делать. Значит, надо делать, и все. В конце концов делал же я иллюстрации к Лениниане Мариэтты Шагинян, к пьесам Михаила Шатрова. Дисциплина этого сорта во мне воспитана многолетней работой в книжном ремесле. На заказ - так на заказ.
- А те триста с лишним портретов, составивших серию "Последние люди империи", - они делались по душевной потребности?
- Именно так. Я рисовал и рисую с натуры, это обязательное условие. Со многими, кто мне позировал, я был знаком.
- И Сахарова хорошо знали?
- Нет, это было шапочное знакомство. Меня с ним Юрий Рост познакомил. После того как Андрей Дмитриевич вернулся из горьковской ссылки.
- Где он вам позировал?
- У себя дома, на улице Чкалова.
- А Синявский как оказался в вашей портретной коллекции?
- Я дружил и до сих пор дружу с Ириной Уваровой, вдовой Юлия Даниэля (советский писатель, диссидент, осужденный по знаменитому "делу Синявского - Даниэля". - В.В.), который был преподавателем в одной из школ, где я учился. То есть Юлия я тоже знал. Однажды Ира говорит: "Борь, приезжай ко мне, у меня будет Андрей Донатович (Синявский. - В.В.)". Я приехал на Песчаную, где она тогда жила, и работал в "чудовищных" условиях: в крошечную кухоньку набилось человек двадцать. Синявский сидел за столом, разговаривал, а я его рисовал.
- Как вам удалось Судоплатова уговорить на сеанс?
- Так случилось, что в семье одного моего близкого друга в какой-то момент появилась очень яркая "языкастая" женщина - Эмма Карловна. И мне было сказано, что это жена Павла Анатольевича Судоплатова, который являлся ближайшим соратником Лаврентия Берии, но при этом был ангельски чист. После разоблачения культа личности он якобы впал в летаргический сон, а когда очнулся, его отдали под суд и посадили на двадцать пять лет. Прошло какое-то время, он вышел на свободу, занялся благочестивым делом - переводами детских книжек. Однажды я увидел его в гостях, даже фотографии сделал, до сих пор они у меня хранятся. И в какой-то момент я позвонил маме моего приятеля: "Павел Анатольевич немолод, давайте я его портрет сделаю". Она говорит: "Хорошо, Боречка, я у него спрошу". Через два дня позвонила мне и сказала: "Павел Анатольевич нас с тобой ждет".
- Во время сеанса вы Судоплатова о чем-нибудь спрашивали?
- Я боялся ляпнуть что-то лишнее, но не мог удержаться, спросил: "Павел Анатольевич, а вы бы не хотели написать книжку про то, что с вами было?" - "Нет, Боречка, это невозможно". А потом все-таки написал.
- Он произвел на вас впечатление?
- Несомненно. Особенно таким своим рассказом: "Однажды в Харькове я узнаю, что в городе появились антисоветские листовки. И было совершенно очевидно, что эти листовки написаны школьником. Буковки детским почерком, и в слове "буржуазия" две ошибки. Мы быстро нашли мальчика и тех, кто его вдохновлял. А нашим руководителем в то время был Косиор - вы, Боря, вероятно, слышали эту фамилию? Так вот, мы доложили Косиору. Он выслушал очень внимательно, подумал и сказал: "Ну, с вдохновителями разговор короткий. А мальчика не трогать". И вы представляете, Боря, его не тронули! Да, много было гуманного, много..."
- Вы рисовали и Райхмана, другого известного энкавэдэшника. Тоже был человек явно не вашего круга. Кто вас с ним свел?
- У моих близких друзей Володи и Верочки Кассиль была многолетняя подруга - Шурочка Райхман. Шурочка и Шурочка. Милая, умная, компанейская. Жили-дружили много лет. Однажды, в наступившей галде свободы, я спросил у Володи: "Шурка Райхман - она, наверное, кем-то приходится тому самому Райхману, что был причастен к покушению на германского посла в Анкаре. "Да она его дочь", - отвечает Володя. И вот как-то еду я по улице Горького, поворачиваю в Первый Тверской-Ямской переулок, тогда он был двусторонним. Смотрю, на углу стоит Шура Райхман с каким-то пожилым человеком в синей беретке и серым лицом. Я звоню Шуре и говорю: "Шура, это я тебя с папой видел, что ли?" Она говорит: "Ну да, он же там живет рядом". Я говорю: "Слушай, давай, я папу твоего нарисую, он, по-моему, не бог весть как здоров". Она говорит: "Да, у него рак". - "Ну так поговори с папой, скажи ему, что я готов нарисовать его портрет". Она через несколько дней звонит: "Папа согласен, вот тебе его телефон, договаривайся". Я ему позвонил, он меня спрашивает: "А где мы будем это делать - у вас или у меня?" Я говорю: "Леонид Федорович, приходите ко мне в мастерскую, вы ведь рядом живете". Он жил во Втором Тверском-Ямском переулке. Пришел. Говорит: "Ну хорошо, кого вы хотите рисовать - разведчика или астронома?" Я говорю: "Я хочу рисовать папу Шуры и дедушку Оли".
- Он в астрономии что-то понимал?
- Сидя в лагере, а сидел Райхман, кажется, дважды, он познакомился с каким-то астрономом. Увлекся этими делами и нечто "астрономическое" там насочинял. А я в те дни, накануне сеанса, купался в бассейне в своей компании. Девять человек нас было, в том числе и Леня Марочник, известный астрофизик, сейчас в Америке, кандидат на Нобелевскую премию. Я говорю: "Ленька, приходи ко мне, а я позову Райхмана, и ты поговоришь с ним о его астрономической придури". Ленька пришел, и пока они разговаривали, я рисовал. Мне Ленька потом сказал, что суждения Райхмана об астрономии - бред любительский.
- Та выставка в Манеже, где Хрущев разорался на вас, обросла легендами. В них много неправды?
- Очень много, и по разным причинам - от преднамеренного вранья до заблуждений. Например, недавно я увидел передачу "Совершенно секретно". Рассказывалось о нашей квартирно-подпольной студии, которой руководил Элий Белютин. Тако-ое количество вранья! Вплоть до того, что Фидель Кастро пригласил меня на встречу с Хрущевым - это Белютин рассказывает, - мы втроем пили, и Хрущев на меня стал кричать, а Фидель говорит ему: "Зачем ты так?" - и Хрущев извинился". Даже мой приятель, один из немногих сегодня живых участников той выставки, Леня Рабичев, удивительный художник и очень симпатичный, милый 88-летний человек, воевавший, пишущий стихи, прозу, достаточно правдивый и искренний человек, - даже он рассказывает эту историю чуть-чуть иначе, чем я. Ведь там, в Манеже, три зала было. Один из них занимала белютинская студия. В другом были Янкилевский, Соболев и Соостер. В третьем выставлялся Эрнст Неизвестный. Каждый в своем зале сидел. Отсюда и разночтения, разнопамятье.
- Страшно было после хрущевского разноса?
- Конечно, страшно. Чего притворяться-то. Сталинское время только что кончилось. Мы были абсолютно уверены, что, когда выйдем из подъезда, нас посадят в "воронки" и развезут по камерам. Тем более что Хрущев орал: "Посадить вас надо!" Потом: "На лесоповал вас сослать!" Потом: "Паспорта дать и выгнать из страны!" А тут еще Шелепин (председатель КГБ. - В.В.) мечется, орет на Эрнста: "Ты где бронзу взял?! Ты у меня из страны никуда не уедешь!" На что яростный Эрнст отвечал: "Ты на меня не ори. Ты начальник КГБ, у тебя есть пистолет, дай его мне, я сейчас застрелюсь. Это дело моей жизни". Там были вполне драматические истории. Потом, через семь лет после отставки, Хрущев позвал меня к себе на день рождения.
- Неужто он вас запомнил?
- Нет, конечно. Но его внучка работала в АПН вместе с моей женой. И я посылал Никите Сергеевичу на каждый его день рождения какой-нибудь подарочек - сперва два номера альманаха "Прометей", потом книжку с моими иллюстрациями. Он через внучку благодарил, а в последний свой день рождения позвал нас с женой к себе в гости. Мы поехали, и три часа с ним беседовали.
- События в Манеже вспоминали?
- Мало. Просто под конец, когда стали прощаться, он сказал: "Ты меня извини, что так получилось. Я ведь не должен был туда ехать. Я же глава партии, глава государства. Кто-то меня туда завез. И вот хожу я по этой выставке, вдруг кто-то из больших художников - (то есть в его понимании больших. - Б.Ж.) - говорит мне: "Сталина на них нет!" Я на него разозлился, а кричать стал на вас. А потом люди этим воспользовались".
- После скандала в Манеже многие ваши картины оказались на Западе. Каким образом?
- Через дипкорпус и журналистов. Интерес Запада к нам был тогда грандиозный.
- В КГБ, конечно, знали, что вы за границей выставляетесь?
- Нас пасли постоянно. Ко всем приходили. Эрнст Неизвестный их поил, кормил. На свое 80-летие Эрнст приехал в Москву, я пришел его поздравить, и он говорит: "Привет, Боб! А смотри, кто стоит, ты его узнаёшь?" Я говорю: "Нет". - "Ну как - нет? Это же Никитич, главный кагэбэшник, который за нами следил". Тогда было так. Когда к тебе приходит кагэбэшник, ты произносишь сакраментальную фразу: "Я советский человек". А потом начинаешь с ним дружить. Да, с ними надо было "дружить". Доставать какой-нибудь дефицит. Или подарить картинку, книжку. Или позвонить и спросить, как дела, как жена, как ребенок.
- У вас тоже был свой опекун?
- Разумеется. Позвонил: "Давайте встретимся. У меня есть к вам вопросы". - "Какие, например?" - "Например, как ваши картины попали на Запад".
- И как вы отвечали?
- Очень просто: "Я их не продаю. Возможно, подарил какому-то дипломату, а он вывез и выставил".
- Есть знаменитые люди, которых вам не хотелось бы нарисовать?
- Есть. Однажды кто-то меня спросил: "А ты хотел бы нарисовать Гитлера?" Я говорю: "Конечно". Но я бы постеснялся просить Паваротти, чтобы он мне позировал. Я не согласился бы нарисовать Манделу. Был момент, когда я начал "приятельствовать" с Лужковым. Это было, когда он стал мэром, и один из его помощников мне говорит: "Боб, а ты не хочешь нарисовать Юрия Михайловича?" Я ответил: "Когда снимут, тогда нарисую". Тот помощник сегодня в Канаде живет. Я ему написал: "Вот теперь Лужкова можно нарисовать". Понимаете, мною движет интерес либо к форме лица, либо к биографии, прожитой жизни. Что-то должно меня задеть. Например, у меня был знакомый вор Рома. Дивный малый. Восемь судимостей. "Боба, слушай, Мальдештапт - - хорошо?" Я говорю: "Хорошо". Он: "Просят три тысячи за два тома". Я говорю: "Покупай". - "Отвечаешь?" - "Отвечаю". Вот Рому мне было интересно нарисовать. С удовольствием нарисовал бы Горбачева. И нарисую. Я выбираю людей для рисования не по социальной значимости, а по "морде лица". Почему я не очень люблю рисовать женщин? Потому что они хотят быть моложе и красивее, и совершенно правы. А мне интересен ландшафт лица, все эти буераки, овраги, пригорки.
- Молодые лица вообще не рисуете?
- Редко.
- Неинтересно?
- Нет. Только с возрастом "морда" появляется.
- Вы по лицу считываете внутреннюю биографию человека?
- О чем-то догадываюсь, конечно. Но, как правило, прежде чем кого-то рисовать, я про этого человека что-то знаю. А если не знаю, стараюсь узнать.
- Это знание что-нибудь вам прибавляет в работе?
- Конечно. Вот вы передо мной сидите, и я знаю, что вы журналист. А если бы я знал, что вы Виктор Бут, который торговал оружием, или что вы Судоплатов, палач страны...
- Вы бы тогда по-другому смотрели на меня и другое бы видели?
- Естественно.
- В какой мере портрет позволяет запечатлеть облик эпохи? Скажем, видно ли сразу, что портреты кисти Сандро Боттичелли - это итальянский Ренессанс, а карандашные изображения современников Бориса Жутовского - это поздний советский застой?
- На такие вопросы должен отвечать не художник, а зритель. Но думаю, что по написанным мною портретам можно составить адекватное представление о советской эпохе. Кроме того, сама стилистика, сам характер рисования несут на себе печать времени.
- Вы новую выставку готовите?
- Нет. Предложений достаточно, но сил уже не хватает. Надо ведь отвезти, повесить, накрыть поляну, улыбаться гостям... Плюс колоссальные затраты.
- А много новых работ?
- Много. Я работаю все время, безостановочно. Под старость, кроме работы, что еще делать? За девками бегать уже скучно...