Петербургский Авторский театр ставит спектакли, исследующие деформацию человека в советскую эпоху. Именно этому театру Светлана Алексиевич предоставила право первой постановки в России своей книги "Время second-hand (Конец красного человека)". О том, обратимы ли мутации ХХ века, свершившиеся в людях, рассказывает художественный руководитель Авторского театра, режиссер и актер Олег Дмитриев.
"Зачарованные смертью" - завершающая часть триптиха "Мы живем, под собою не чуя страны...", начатого спектаклями "Мандельштама нет" и "Ночной дозор". Почему теперь вы обратились к прозе Светланы Алексиевич?
Олег Дмитриев: В самом конце 80-х я прочел ее первую книгу "У войны не женское лицо" и был потрясен концентрацией боли и правды в одной книге. После следил за каждой новой публикацией: "Последние свидетели", "Цинковые мальчики"... В 1993 году вышли "Зачарованные смертью", и с тех пор я мечтал прожить эту книгу на театре.
Уникальность этих книгих в том, что они сложены из подлинных историй, прожитых нашими соотечественниками в периоды исключительных потрясений: Вторая мировая и афганская войны, крах коммунизма и распад Советского Союза, чернобыльская катастрофа... Истории эти - выслушанные автором многочасовые исповедальные монологи, в которых собеседники Светланы Алексиевич вспоминают мгновения непереносимой боли, крайнего страдания и высшего счастья, сообщают то, в чем зачастую люди не признаются не только кому-либо, но и самим себе.
В итоге вы поставили спектакль по еще не опубликованной книге Алексиевич... Как вы думаете, почему Алексиевич сегодня не "в топе"? Она вновь стала неудобным писателем?
Олег Дмитриев: То, чем она занимается четверть века, слишком серьезно и важно для того, чтобы быть измеренным по шкале популярности. Читателям и издателям, интересующимся литературой как составляющей индустрии развлечений, книги Светланы Алексиевич не интересны. Но и для серьезных читателей чтение книг Алексиевич - нелегкое занятие.
Герой спектакля "Зачарованные смертью" узнает, что его мать была безвинно осуждена, а дед расстреливал людей, и ощущает в себе гены и жертв, и палачей. Но готовы ли мы знать такое о своих родных, о себе? Как-то спросила одного актера, что он будет делать, узнав нелицеприятную правду. Он ответил: "Задвину на полочку и буду как-то с этим жить".
Олег Дмитриев: Множество соотечественников предпочитает вариант "задвинуть на полочку". То есть притвориться, что уничтожение миллионов наших отцов, матерей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек другими миллионами наших отцов, матерей, бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек лично нас не касается - "было и прошло". С моей точки зрения, это аморально и безумно. Сделавшие такой выбор должны быть готовы к тому, что скоро их дети и внуки будут столь же равнодушны к своим родителям. Кроме того, не интересоваться составом своего генотипа, в котором записаны не только страдания жертв, но и деяния палачей, значит быть неспособным прогнозировать свои поступки. Если "сын за отца не отвечает", он и за себя не отвечает. И это высшая мера безответственности, которая и делает человека социопатом.
Жить с этим знанием - трудно, поскольку подразумевается осознание личной вины за преступления, совершенные до твоего рождения, и попытку с этим чувством вины работать. Я употребляю такой "приземленный" глагол, чтобы подчеркнуть повседневность, естественность, даже обыденность такого рода духовной работы. Это нечто вроде нравственной гигиены, когда чистишь не зубы, а мысли и чувства.
Знаете ли вы реакцию молодых зрителей на две первые части триптиха?
Олег Дмитриев: Я вижу, как молодые люди затаивают дыхание в зале, когда слышат текст последнего письма Мандельштама из пересыльного лагеря во Владивостоке или рассказ профессионального вертухая товарища Полуболотова о перевозке шестидесяти политзаключенных в одном "автозаке": "... человека на человека приходилось напихивать, и так под самую крышу...". Вижу слезы в глазах юношей и девушек, многие из которых впервые слышат о подобном. Их лица в эти минуты прекрасны. Это означает, что они, возможно, сами того не подозревая, способны ощущать чужую боль как свою. И это вселяет надежду.