Слева от моего рабочего стола, на полке книжной "стенки" под стеклом, стоит небольшая цветочная ваза.
Размером с полулитровую старую молочную бутылку, светло-пепельного цвета со спускающимися сверху, справа налево, темно-синими широкими полосами. Она стоит среди книг вот уже скоро 42 года. Я никогда не наливал в нее воду, не ставил цветы.
Но я представляю, как бывший хозяин вазы брал ее своими большими руками, наливал воду... Затем он ставил ее на свой стол или где-то рядом и, о чем-то подумав, начинал писать. Он любил говорить, что мысль ведет его от ассоциации к ассоциации. "Цепь ассоциаций. Число их может быть бесконечным… Я много говорю об ассоциациях...".
Вот и я, глядя на маленький стеклянный сосуд, вдруг вспоминаю события, которые как будто совпадают с жизнью его былого владельца. Моя память дополняется сведениями, почерпнутыми из различных публикаций и воспоминаний о Паустовском.
В конце 1919 г. Паустовский ехал поездом из Киева в Одессу. В своем дневнике он писал о дорожных впечатлениях: "Здесь проходил Махно… Гнались разъезды бандитов… Где-то около Балты перерезали телефонные провода. Тревога. Я дежурю". Так впервые у него появляется запись о городе моего детства и первых годах юности - Балте. Через несколько лет, уже опытный одесский "газетчик" и начинающий писатель Паустовский вместе со своими одесскими друзьями - писателями Олешей, Багрицким, Славиным - не раз приезжали сюда летом, спасаясь от голода. Здесь родились строки Багрицкого: Балта - городок приличный,/ Городок, что надо./ Нет нигде чудесней вишни,/ Слаще винограда.
Возможно, здесь бывал и уже известный тогда писатель Бабель. В "Книге скитаний" Паустовский приводит его слова о молодых одесских писателях: Славин "повествует о Балте, как Расин о Карфагене", а Паустовский пишет об одесской Пересыпи, как о тропиках.
Здесь, в Балте, в школьной библиотеке я впервые "познакомился" с Паустовским. Это была запоминавшаяся мне "Колхида", небольшая книжечка с яркой обложкой, на которой были нарисованы желто-зеленые пальмы. А затем, гораздо позже, уже после войны, в книге "Золотая роза" я прочел маленькую повесть "В кузове грузовой машины". И вот здесь возникают первые ассоциации. Паустовский вспоминает, как в июле 1941 г. он ехал на военной грузовой машине из Рыбницы (в 30 км западнее Балты) в Тирасполь. Машину несколько раз обстреливали немецкие "Мессеры".
В эти же дни после ожесточенной бомбежки Балты 22 июля мы с мамой и ее двумя сестрами пытались уйти на восток, за Буг. По дороге нас подобрала военная полуторка. Но вскоре нас нагнали немецкие самолеты, уже издалека стрелявшие по дороге. Буквально свалившись с машины вместе с солдатами, мы укрылись подальше от дороги в зарослях кукурузы. Когда я с моими тремя женщинами, придя в себя, вышли на дорогу, мы увидели вдали пыль от уезжавшей машины. Нас бросили.
А дальше, вместе с тысячами других беженцев, не дойдя до Буга, мы были захвачены румынскими солдатами. После зверского разбоя, грабежа, избиений и унижений мы вернулись в свой город.
Через несколько дней, в поисках еды, направляясь на балтский базар, где на старую одежду можно было выменять у крестьян банку кукурузной муки или кусок хлеба, я остановился у забора моей школы, где располагался немецкий госпиталь. И здесь, в куче выброшенных из окна школьной библиотеки вместе с несколькими другими подобранными мною книгами, я нашел и знакомую, но вымокшую от прошедшего дождя "Колхиду". Несколько раз я, скрываясь от охранявших госпиталь немецких солдат, приходил за промокшими книгами и относил их домой. Дома я все книги просушил.
После долгих 32 месяцев оккупации, сначала страха, а потом борьбы нашей большой балтской подпольно-партизанской организации с оккупантами, я и мои друзья-партизаны, перезахоронив останки расстрелянных гестаповцами 50 наших соратников, ушли на фронт. Впереди были бои на подступах к Бухаресту, взятие Будапешта, а затем освобождение Праги.
Вернувшись после демобилизации домой, я узнал, что все спасенные мною книги мама вернула в школу. Там была и "Колхида".
Паустовский очень любил Чехова - писателя и человека. Он был очень близок к нему по духу и своему складу писателя. Не зря хорошо знавшие Константина Георгиевича друзья говорили, что он сверял свою жизнь, свою совесть человека и художника "по Чехову". Паустовский всегда приходил в дом Чехова, когда приезжал в Ялту. Последний раз он побывал здесь 25 ноября 1967 года.
Он любил медленно ходить по саду, стоял у старой груши, посаженной еще Чеховым, останавливался у Горьковской скамейки, где когда-то сидели Чехов с Горьким.
Паустовский как-то сказал, что он "пошел бы сторожем, только бы остаться в чеховском доме навсегда".
Впервые в доме-музее Чехова я с женой Олей побывали летом 1952 г. "Обвенчавшись" 5 июля в ЗАГСе на Метростроевской улице в Москве, мы затем из Одессы, купив "палубные" билеты, отплыли в Ялту. Укрываясь от холодного ночного морского ветра моей старой фронтовой плащ-палаткой, мы наконец утром оказались в солнечной Ялте.
К дому Чехова уже стояла очередь. Напротив входа в музей - небольшой жилой дом. На ступенях стоит пожилая, среднего роста худощавая женщина. Кто-то в очереди говорит: "Мария Павловна, сестра Чехова". Первое, очень запомнившееся впечатление от посещения дома Чехова. Позже я прочел многие теплые слова, адресованные Паустовским хранительнице музея.
Другая встреча с бывшей обитательницей дома Чехова. В один из вечеров в середине 50-х годов мы с Олей были в Малом зале консерватории на сольном концерте известной певицы Нины Дорлиак. У рояля - аккомпаниатор и муж певицы Святослав Рихтер. В антракте мы вышли из зала, остановились справа от входа. Из зала вышли и остановились слева от нас Дорлиак и Рихтер, поддерживавший под руку даму в синем плаще и такого же цвета шляпе. Это была довольно полная, выше среднего роста, пожилая, но какая-то величественная по своей внешности женщина. Мы с Олей прижались к стене небольшого фойе, не рискуя чем-то нарушить оживленный разговор двух дам, стоявших рядом. Запомнился взгляд Рихтера, который больше молчал, восторженно смотрел и слушал незнакомую нам даму.
Вскоре обе дамы распрощались, а Рихтер под руку сопровождал вниз по очень крутой лестнице Малого зала женщину "в синем плаще", как мы с Олей ее назвали. Перед началом второго отделения концерта кто-то из наших знакомых сказал, что дама "в синем" - это Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Она пережила Антона Павловича более чем на 50 лет. Встречался ли с ней Паустовский, я не знаю.
Последний раз в музее Чехова мы попытались побывать в сентябре 1983 года. Теплоход "Башкирия", на котором мы плыли из Одессы в Сухуми, почему-то задерживался в Ялте на несколько часов. Пройдя по набережной и повернув направо, мы оказались у входа в чеховский сад. На калитке надпись сообщала, что музей сегодня закрыт. Мы долго стояли у калитки, сетуя на невозможность побывать в музее.
Очевидно, нас увидели. Из музея вышел молодой человек. Подойдя к нам, он извинился и, чтобы смягчить наше огорчение, пригласил нас на экскурсию по саду Чехова. Это был блестящий рассказ глубокого знатока Чехова о самом писателе, о тех, кто бывал здесь, в этом саду, подошли мы и к горьковской скамейке. Назывались имена многих русских писателей, в том числе и Паустовского. К тому времени я уже не только перечитал все, что было им опубликовано, но и многое, что было написано о нем его современниками, друзьями и учениками.
В заключение прекрасной экскурсии научный сотрудник музея (так он представился) посетовал на скудость фондов библиотеки музея, особенно зарубежных изданий Чехова. Я пообещал раздобыть и прислать книги Чехова и о Чехове, изданные в других странах. Свое обещание я сдержал. В ответ 27 мая 1984 г., судя по почтовому штампу, я получил от нашего молодого экскурсовода письмо с благодарностью за присланные книги, за заботу о музее. Далее следовало приглашение на чеховский юбилей (125 лет со дня рождения). "В феврале 1985 года в Ялте (по случаю юбилея) будут МХАТ и БДТ с чеховскими спектаклями. Приезжайте!
С уважением Г.А. Шалюгин, директор музея. Ялта, 23.05.84".
О судьбе музея Чехова в Ялте часто с большой тревогой писал и говорил Паустовский. Он как будто предчувствовал его драматическое будущее.
"Севастопольские бухты врезаны в ноздреватые берега, как в окаменевшую губку". Паустовский любил бродить по берегам севастопольских бухт. Об этом вспоминал и его старший сын Вадим.
Очарованье этих бухт я ощутил дважды. Впервые я увидел их летом 1949 года, когда наш студенческий отряд из разных факультетов МГУ отправился к своим подшефным - морякам Черноморского флота, расположенного в Севастополе. Отряд наш возглавлял аспирант филфака Анатолий Бочаров, будущий известный литературовед и критик.
Мы читали лекции для моряков, а по вечерам наш самодеятельный ансамбль, в котором я играл на моем трофейном аккордеоне, давал концерты на кораблях или в офицерском клубе.
И все же больше всего в памяти остались "ноздреватые берега" севастопольских бухт, которые уже в 1921 году впервые поразили Паустовского.
Лето, вторая половина июля 1965 года. Мое семейство обосновалось недалеко от берега севастопольской бухты Омега в полулегальном пансионате, владелец которого с интригующей фамилией Дельвиг сдал весь свой довольно просторный дом вместе с многочисленными пристройками большой группе "дикарей"-москвичей.
В основном это были молодые люди - актеры и художники, имена которых вскоре стали довольно известными. Впрочем, и тогда уже была известной совсем юная Анастасия Вертинская и ее сестра Марианна. Отдельную комнату занимал молодой художник Борис Мессерер с женой. Где-то обосновался художник Сбарский, которого друзья называли Барсиком. В отдельной пристройке жили артисты балета Большого театра Александр Лавренюк с женой. Он блестяще исполнял роль визиря в новом балете "Легенда о любви".
Рядом с большим домом стоял маленький с высокими ступенями, где жил артист Игорь Кваша с женой и сыном.
Вся эта веселая молодая компания создавала какую-то общую радостную атмосферу, особенно вечером, когда почти все после купания в море располагались внутри старого заброшенного фонтана перед входом в домик Кваши.
Когда сейчас, спустя столько лет, я смотрю одну из немногих умных и человечных телевизионных передач "Жди меня", которую ведут Игорь Кваша и Маша Шукшина, я почему-то вспоминаю новеллы Паустовского, где описаны жизненные ситуации простых людей.
И, может по ассоциации, каждый, подчас драматический сюжет, о котором просто и в то же время проникновенно повествует Кваша, мною воспринимается как небольшая повесть Паустовского. Подчас рождается мысль: сколько таких жизненных повестей смог бы написать Кваша, используя все то, о чем он рассказывает с экрана. Мне почему-то кажется, что Кваша и внешне чем-то напоминает Паустовского: такого же невысокого роста, широкоплечий, низкий голос и легкая добрая улыбка. Таким я видел Паустовского на фотографиях. Таким его описывали друзья и близкие. И еще. Может, у Маши Шукшиной вдруг пробудятся отцовские писательские гены, и она возьмется за перо! Хотелось бы…
Я понимаю, что новый Паустовский еще не родился. И все же, все же…
Тогда, летом 1965 г., Паустовский уже тяжело болел. Он даже не приезжал в этом году в Крым. А накануне, летом 1964 г., у него произошла хотя и тяжелая для него, но приятная встреча. Вот опять ассоциация с моими соседями - артистами в бухте Омега.
Уже далеко не молодая, всемирно известная американская киноактриса Марлен Дитрих давала концерт в Москве. Перед приездом в Москву она прочла в переводе на английский язык грустную повесть Паустовского "Телеграмма". Эта повесть так ее потрясла, что ей захотелось встретиться с автором. Константин Георгиевич находился в больнице, но не смог отказать во встрече Марлен Дитрих. Его привезли в концертный зал во время выступления артистки и попросили подняться на сцену.
Увидав Паустовского, Марлен Дитрих взяла его за руки и опустилась перед ним на колени. Константин Георгиевич был ужасно смущен, пытался поднять ее с колен, а она говорила ему слова благодарности за те чувства, которые она испытала, читая его повесть.
Позже она познакомилась с переводом его "Повести о жизни". Подарила ему свою фотографию.
Паустовского очень любили и ценили его великие современники. Вот лишь один из примеров. Шагинян приводит слова Шостаковича в одном из писем к ней: "Ни у кого из современников нет такого духовного, тонкого и проникновенного слияния с природой, с родиной, как у Паустовского". Шостакович признавался, что многие его произведения были навеяны чтением Паустовского.
И снова ассоциация. Конец 60-х годов прошлого века. В театре Станиславского и Немировича-Данченко на Пушкинской идет опера Шостаковича "Катерина Измайлова". В программе указаны исполнители, солисты оркестра, дирижер Проваторов, режиссер Кемарская. Далее на 4 страницах либретто изложено содержание всех четырех актов оперы. А вот дата спектакля почему-то не указана. Цена - 4 коп. Тираж 10 000.
Мы с Олей сидим справа, близко от сцены в ложе первого яруса. После первого акта в антракте видим, как многие устремляются к первым рядам партера. Во втором или третьем ряду сидит Шостакович с женой. Кто-то протянул программу с просьбой об автографе. Установилась небольшая очередь. Я тоже быстро спустился, подошел и мой черед. Жена композитора взяла мою программу и передала в руки сидящего справа Дмитрия Дмитриевича. Размашистым почерком он поставил свой автограф. Свет погас. Начался второй акт оперы.
О жизни в Тарусе Паустовский писал много и с удовольствием. Здесь, несмотря на мучившую его долгие годы болезнь, он нашел уединение, спокойствие, что так необходимо было для писателя. Хотя часто досаждали не всегда тактичные посетители, но в основном он любил принимать здесь особенно приятных ему людей.
Мне, уже хорошо знакомому с творчеством писателя, очень хотелось увидеть, услышать его. По-настоящему я "открыл" его для себя, когда в 1956 г. после долгого стояния в очереди у книжного магазина на Кузнецком мосту приобрел его только что вышедший двухтомник "Избранных произведений", а затем и вышедшую тогда же "Золотую розу".
Его выступления перед читательской аудиторией были редкими, или я узнавал о них поздно.
Хотя вполне возможно, что я видел его и не раз. В 1947-1952 гг. студенты моего курса истфака МГУ почти каждый день бегали (именно бегали!) с Герцена, 5 в аудиторный корпус на Моховой. Если лекции бывали к вечеру, то по улице Герцена, где мы бежали, шли преподаватели и слушатели Литературного института. Позже я узнал, что Паустовский именно по Герцена шел к себе домой в Лаврушинский переулок, часто сопровождаемый слушателями своего семинара. А тогда, в первые послевоенные годы, среди них были Юрий Бондарев, Василий Тендряков, Григорий Бакланов, Инна Гофф, Юрий Трифонов и другие, ставшие позже известными писателями.
Так что вполне возможно, что, когда истфаковцы выбегали из альма-матер на Герцена, 5 (а среди них были и мой однокурсник Натан Эйдельман, на ходу излагавший содержание найденных рукописей Герцена, и археолог со старшего курса, но младший по возрасту, Валя Берестов, продолжавший вчерашний рассказ о беседах с Корнеем Чуковским, и другие мои друзья - будущие академики), то, повторяю, вполне возможно, что мы пробегали, опережая впереди идущих Паустовского со своими студентами Литинститута.
Но по существу встреча с Паустовским так и не состоялась.
В первых числах июля 1968 г. на новом, только что выпущенном и вызывавшем всеобщее изумление "чуде" советского автомобилестроения "ушастом" "Запорожце" мое семейство отправилось в путешествие по Прибалтике. Через несколько дней, после отдыха на Валдае, мы приехали в Ленинград. Остановились в частной квартире, поставив во дворе свой "лимузин". На другой день утром я вышел на улицу, подошел к газетному киоску и прочел траурное сообщение о смерти Константина Георгиевича Паустовского. Стало не просто грустно, а тяжело, как при потере близкого человека. Вспомнились надежды на возможность увидеть его. Услышать. Горько было осознать, что эти надежды потеряны навсегда.
После возвращения из путешествия по Прибалтике мы решили поехать в Тарусу, где, как сообщалось, похоронили Паустовского.
В 20-х числах августа мы приехали в Тарусу. Побывали на высоком холму над рекой Таруской, где покоится любимый писатель. Сюда все еще несли свежие цветы. Затем спустились вниз к дому Паустовского. На калитке записка. Не помню, что там было написано. Я пошел вдоль забора вниз к Таруске. Остановился на углу забора, где чахлые штакетины были чуть раздвинуты. Здесь, в углу двора, очевидно, было место, куда выносили всякий мусор. Между двух штакетин я увидел грязное темное стекло, а затем понял, что сюда выбросили разбитую небольшую цветочную вазу. Она лежала уже за забором, у моих ног. Я поднял ее. Верхушка была разбита. Но когда я вылил из нее воду, то вместе с водой выпали и верхние осколки вазы. Я опустил их внутрь и пошел к ожидавшим меня Оле и сыну Сергею. Они укоризненно посмотрели на меня, но ничего не сказали.
Маленькую вазу я завернул в газету и положил в багажник.
Вернувшись домой, я смыл грязь с вазы, достал ее верхние осколки, высушил их и потом приклеил к тем местам, откуда они были отбиты, вероятно, при падении вазы со стола на пол. Я даже не помыл вазу внутри. Так там и сохранился осадок тарусской земли, вероятно, от корней полевых цветов, которые стояли в вазе.
Шкловский вспоминает: "Когда Константина Георгиевича хоронили и везли его тело от старого Серпухова к старой Тарусе, то вышли на шоссе колхозники, вышли молодые ребята, вышли мужчины и в белых кофтах, выпущенных поверх юбок, женщины. Вышел читатель - народ". И добавляет: "Он был и остался нужным всем".
Да, так было.
Однажды Паустовский написал: "Мне хочется хотя бы маленькой, но светлой памяти о себе. Такой же слабой, как мимолетная улыбка".
Остается надеяться, что в нашем все забывающем ХХI веке память о русском романтике - писателе ХХ века все же сохранится. Будем верить, будем надеяться.
Я достал программу "Катерины Измайловой" с автографом Шостаковича и положил ее рядом с тарусской вазой Паустовского. Для меня это память о двух великих творцах русской культуры моего ХХ века.