Все концепции репертуарные и прочие сводятся к одному - к тому, что этот театр для артистов. Ложная формула "искусство принадлежит народу" срабатывала, наверное, только тогда, когда искусство принадлежало художнику. А он уже со всеми потрохами принадлежал той части населения и тому театральному народу, который к нему приходил. Иначе никак.
Хочется, чтобы театр был рукодельным, а не компьютерным. Наверное, я цепляюсь за необратимо ушедшее прошлое. Я был свидетелем, как ушла из кинематографа, во всяком случае, телевизионного, профессия теплого ручного монтажа на монтажном столе. Стол заменили аппаратной, там возникли кнопки, секунды, и люди, которые смотрят в мониторы, где не видна возникающая музыка, они не дышат с артистами. Для меня это абсурд, а они считают, что это я из дремучего прошлого...
У нас вера есть - уверенности нет. Мне кажется, что Россия впереди планеты всей по страданию. Это вызывает сохранение весовых категорий и даже облегчение; пусть они, страдания, у нас будут, но уже хочется страдать о радостях бытия. У нас было много вариантов со зданием. Нас морочили, мы иногда сильных мира сего морочили. Когда они оказывались слабыми мира сего, хотелось им сказать - у вас проблемы, вы заходите к нам, мы вам поможем. (А чем мы им поможем? Это нам помогали, наши друзья финансисты, в трудное для нас время, ставили на "полудохлого жокея".) Приходили в основном жены. И часто помогали - нам. Тогда когда надежды было мало. Эти исключения стали привычными...
Наши артисты умеют работать и репетировать сами. Я говорил об этом французам, они смотрели на меня, как на идиота - чего он выдумывает? А вообще "Комеди Франсез" - это какой-то мегаполис, а не театр - около тысячи человек работает. Я сейчас все время возвращаюсь к тому "французскому" периоду... Там была замечательная артистка, которая обычно не уходила - уплывала со сцены. Глубокая актриса, но играла всегда с колоссальным искренним уважением к себе. А один раз она изменила себе, и будто вспорхнула, - я говорю: "Как хорошо у вас сейчас получилось!". Ответ разочаровал: "Да это случайно, потому что я опаздываю на ужин"...
Я от незнания французского языка поставил спектакль практически за месяц. Если бы я знал язык, не хватило бы и двух лет. Эта была авантюра.
Я там потерял десять очков. Разбил, сломал. Третий проклятый вопрос русской интеллигенции оказался самым для меня понятным: что делать, кто виноват и где мои очки. Кстати, когда их забываешь, репетиции идут приличнее. Все-таки есть птичий язык у артистов - и у французов, и у наших. И языка тогда можно не знать, хотя это очень опасно.
Островский ведь, как и Пушкин, почти непереводим. Самая хрестоматийная пьеса Островского на чужбине оказалась очень глубокой. Я лет пятьдесят с этой пьесой все ходил, ходил... У нас была мужская школа, а рядом женская, и попасть в их женский монастырь без повода было непросто. Мы в восьмом-девятом классе ходили играть отрывочки в женские школы. Я играл Несчастливцева. Смех смехом, а это было в 48-49-м году. Голодные, тощие...
Я так истосковался по речи, которую чувствуешь, понимаешь и знаешь. Поэтому мне так радостно сейчас читать стихи своего языка. Есть, правда, русское слово водка, которое не нуждается в переводе. Но речь сейчас о другом. В Париже я понял - делюсь, потому что забуду - какое в этом мире счастье играть мировую классику в России в наших российских переводах. Лучшей даже не школы, а культуры перевода в мире нет. Это счастье, которое мы во многом недооцениваем, хотя оно становится несчастьем тех великих мастеров, которые гениально переводили Шекспира, Гете, иногда не от хорошей жизни. Пастернак и другие великие поэты - в них также говорил Бог, как когда они писали свои оригинальные сочинения. Это наша гордость, а мы иногда это не ценим. Как, впрочем, и многое другое...
Во Франции я еще раз понял, что всякие авангардные театры, которые прокладывают пути в неизвестное будущее, стремились всегда играть все, что за словом, под словом, вокруг слова и иногда и вместо слова.
Но я, кажется, так ничего вам и не объяснил. В Театре комедии была великая артистка Уварова. Однажды, когда собрался весь театр, актер Сережа Коковкин предложил: давайте хоть раз скажем друг другу правду. И маленькая Елизавета Александровна Уварова встала и сказала - вдруг поднялась в первый и последний раз в жизни: "Что вы сказали?" - "Давайте скажем друг другу правду". Она была такая крошка Цахес, а тут вдруг стала невероятно большой и вскрикнула: "Не надо!!!" Она созидательно относилась прежде всего к театру...
Во Франции мне пришлось три месяца жить. Ужасное телевидение, но у них есть канал, где каждую ночь четыре часа встречаются звезды театра оперы, балета, музыки. И они устраивают всенощную взаимного восхищения. Говорят, быстро жестикулируют - мимика невероятная, дарят друг другу радость возможности объясниться во всех чувствах при жизни. Там общество взаимного восхищения. Но, по сути, там безразличное отношение ко всему, господствует холод. Хотя хорошо там бывать, чтобы иметь возможность возвращаться домой. Я так рад, что вы встретили меня! (Это относилось к актерам "Мастерской". - Прим. ред.). Долго ведь друг без друга нельзя..."