А как он издавал и комментировал Ивана Бунина! А замечательная книга о русских поэтах "Несгораемые слова"! О своем гениальном отце рассказывает сын, ректор Щепкинского театрального училища Борис Любимов.
Борис Николаевич, расскажите о вашей необычной семье. У вас в роду ведь была фрейлина последней императрицы, расстрелянная вместе с царской семьей и причисленная к лику священномучениц. Сложная судьба была у вашей бабушки по отцу, репрессированной в военные годы. Ваш отец был арестован в начале 30-х годов и три года отбыл в ссылке в Архангельске. Какова была атмосфера в семье? О чем вы говорили? О чем не могли говорить?
Борис Любимов: Бабушка вышла из "мест не столь отдаленных" в 1951 году, когда мне было 4 года. Мне не сказали, что она была в заключении. Вдруг отец исчезает на день-два. И как-то рано утром открывается дверь и незнакомая женщина, которая мне показалась древней старухой, хотя ей было тогда всего шестьдесят с чем-то лет, бросается ко мне, обдавая запахом человека, который долго-долго ехал в общем вагоне. Так состоялась моя встреча с бабушкой.
В нашей семье был культ русской истории и литературы. В 5 лет я уже читал русскую классику и хорошо знал, кто такие Александр Невский и Дмитрий Донской. Отец брал меня с собой в церковь.
Он был верующим человеком?
Борис Любимов: Да. Но кроме веры, я думаю, это было связано с его огромной любовью к церковному пению. Он был настоящий знаток в этой области. У него было много знакомых среди регентов. Он и в Киев ездил каждое лето главным образом для того, чтобы послушать церковный хор, которым руководил Михаил Петрович Гайдай. А московские регенты 40-х, 50-х, 60-х годов все были отцу известны и часто бывали у нас дома.
Как он относился к советской власти?
Борис Любимов: Однажды мы с ним пошли гулять (думаю это был январь-февраль 53-го года), и он мне внятно объяснил, что произошло со страной в 17-м году. Но при этом сказал: "Если ты все это хоть кому-нибудь скажешь, родителей у тебя не будет".
Отец долго не рассказывал мне историю нашего рода. Отчасти, чтобы я никому об этом не проболтался, отчасти - потому что сам этим никогда не кичился. Прадед мой был последним вологодским губернатором. Крестным отцом моей бабушки был великий князь Николай Николаевич, а прабабушки - Александр II. Но детство отца прошло в Калужской области и, хотя он большую часть жизни прожил в Москве, все равно оставался провинциалом в душе и больше всего на свете любил город Перемышль, в котором прожил первые 17-18 лет. Я не могу сказать, чтобы отец гордился своим дворянством. По своей профессии, а он был переводчиком, главным образом, с французского, с испанского, отчасти с немецкого и итальянского, - он вроде бы был "западником" . Но при этом ни разу не побывал где-нибудь западнее Прибалтики.
Его не выпускали?
Борис Любимов: На каком-то этапе - да. Но и когда могли выпустить, он говорил, что ему омерзительна мысль, что он должен идти в Союз писателей и просить разрешения на выезд. А Союз писателей это вполне устраивало - не просится человек, ну и хорошо. Когда он на короткое время стал секретарем Союза писателей, как раз посадили Синявского и Даниэля. Он не был их поклонником, но сказал: "Не дело писателей заниматься судебными процессами", - и перестал ходить на заседания секретариата.
У него, крупнейшего переводчика, почти совсем не было контактов с иностранцами. В советское время не было желания искать этих встреч, а когда началась перестройка - сил не было. Меня всегда удивляло, что Франция, классику которой в России читают в переводах отца (Рабле, Флобер, Мольер, Мопассан, Бомарше), почти никак его за это не поблагодарила. Только в 1992 году, когда ему оставалось жить два месяца, его разыскала жена французского посла и вручила какое-то поздравление от посольства.
А советские награды у него были?
Борис Любимов: По-моему, он был единственный из переводчиков, награжденный Государственной премией СССР, но получил он ее как участник издания "Библиотеки всемирной литературы". Впрочем, в значительной части эта серия и была собранием его переводов.
Кто входил в круг друзей вашей семьи?
Борис Любимов: Если говорить о самых близких людях, то это дочь великой русской актрисы Марии Николаевны Ермоловой Маргарита Николаевна Зеленина. Она была крестной матерью моего отца и приютила его, совсем молодым, в Москве, когда учился в институте. Отец четыре года прожил в доме Ермоловых (хотя советская власть полдома у них отобрала). Он и меня туда привел, когда мне было лет 7. Отчасти это повлияло на то, что я стал заниматься театром. Когда в свое время мне предложили стать директором музея Бахрушина, в подчинении которого находится музей Ермоловой, я согласился еще и потому, что мне было приятно отвечать за дом, где я когда-то бывал ежедневно, оставался ночевать, сидел за столом и ел из той посуды, которая теперь стала музейным экспонатом.
Вы были обеспеченной семьей?
Борис Любимов: Только после выхода "Дон Кихота" в переводе отца в нашей семье наступило время "средней зажиточности", как говорят в Китае. Нам с сестрой стали покупать игрушки, мы даже могли сходить семьей в ресторан. В доме стали появляться гости. Например, Корней Иванович Чуковский. Возможно, это было связано с тем, что отца собирались тогда выдвинуть на сталинскую премию за перевод "Дон Кихота", но не успели, потому что Сталин умер. Корней Иванович, зная, что за ширмой находится 5-летний ребенок, велел меня вытащить. Меня впервые посадили за взрослый стол, и, как говорили потом родители, Чуковский больше внимания обращал на ребенка, нежели на взрослых. У отца были теплые отношения с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Когда после Нобелевской премии Пастернака перестали печатать, отец как раз занимался переводом Кальдерона, двухтомник которого должен был выйти в издательстве "Искусство". Там должен был быть перевод "Стойкого принца". И тогда отец сказал, что не видит никого, кроме Бориса Пастернака, кто сумел бы перевести это произведение за короткий срок и на высоком уровне. Сначала ему сказали, что об этом и речи быть не может. Но потом сообщили: "Звоните Пастернаку". Власть дала отбой, Пастернаку нужно было найти работу, чтобы совсем уж не позориться перед Западом. Так появился замечательный перевод "Стойкого принца" Пастернака. У отца были дружеские отношения с Давидом Самойловым, он очень ценил Бориса Слуцкого за его порядочность и отзывчивость. Отец познакомил меня с Еленой Сергеевной Булгаковой, у которой я одно время бывал почти каждый день, когда мне было 15-16 лет, примерно до выхода "Мастера и Маргариты". Но когда к ней столько народу повалило, мне стало неловко ее беспокоить звонками. Отец с иронией отзывался о литературоведах. Тем не менее среди близких знакомых были литературоведы: Томашевский, Вильмонт. Лучше всех об отце написал критик и литературовед Станислав Рассадин. В своих воспоминаниях он посвятил ему главу, которая называется "Одинокий гений".
Ваш отец сам выбирал книги для перевода или ему заказывали?
Борис Любимов: Он говорил, что стал заниматься испанским языком именно потому, что ему очень хотелось перевести "Дон Кихота". Перевод "Дон Кихота" на русский язык уже существовал, но он был неудачным и устаревшим. В предвоенные и первые послевоенные годы отец переводил для заработка какие-то чудовищные романы "левых" латиноамериканских писателей. Из чувства сыновнего долга я их прочитал... Читать это невозможно, как бы отец добросовестно ни старался. Потом предложили перевести "Милого друга" Мопассана в силу его антибуржуазной направленности, видимо. И лишь потом был "Дон Кихот"... Знаю, что отец очень хотел перевести первую часть цикла Марселя Пруста, потому что этот роман как-то соединялся с его детскими воспоминаниями. Мне кажется, что и роман "Короли в изгнании" Альфонса Доде был близок ему не только стилистически, но и идейно-духовно (конец монархии в Европе). Но вообще отцу хотелось доказать, что русский язык может справиться со всем: с Сервантесом, с Боккаччо, с Рабле... И у него было правило - не переводить с подстрочника. Он изменил ему только однажды, когда переводил великий армянский эпос "Давид Сасунский". Он также не любил переводить современников, хотя в то время это было выгодно. Однажды, чертыхаясь, он все-таки перевел роман современного ему французского писателя Армана Лану "Когда море отступает". У меня сохранился автограф на этой книжке, где отец написал: "Нам жизнь велением судьбин На краткий миг дана, Так не читай, любимый сын, Вот этого г...". Я думаю, что когда он это переводил, он чувствовал себя актером, играющим в пьесе, которая ему не нравится.
У вашего отца был огромный интерес к русской литературе и особенно - к русской поэзии...
Борис Любимов: Русскую поэзию XVIII века, я думаю, он знал как дилетант, но начиная с предпушкинского и пушкинского периода, разбирался в ней профессионально. Знание русской поэзии и прозы было важно ему еще и как переводчику. Он не просто читал стихи и прозу, но составлял что-то вроде словаря, то, что Солженицын потом назвал "словарем языкового расширения". Вот, например - "море". "Море" - какое? И дальше - все эпитеты из словарей Пушкина Лермонтова, Гоголя, Бунина и т. д.