В 1920-х Музей изящных искусств казался для многих потерявших дом собраний временным приютом. Оказался - надежным домом. Именно сюда передавал Государственный музейных фонд многие национализированные коллекции из купеческих и дворянских особняков и усадеб. В том числе - из домашних галерей князя Щербатова, Мусина-Пушкина, изветных коллекционеров Баснина, Касьянова, Свешникова, Солдатенкова... Сюда же при расформировании Румянцевского музея перевезли раритеты из его Гравюрного кабинета. В 1929 году более пяти тысяч листов русской графики передали из Музея изящных искусств в Третьяковскую галерею, так сказать, "по профилю". Но что-то осталось. А в 1949 после смерти Павла Давыдовича Эттингера, искусствоведа и библиографа, его богатая коллекция, насчитывавшая несколько тысяч работ, по завещанию была передана ГМИИ. Среди этих работ, в частности, и живопись и графика Леонида Осиповича Пастернака, с которым Эттингер был дружен. В более "вегетарианские" 1960-1980-е годы музею дарили работы наследники Бенуа, Ларионова, Серебряковой... Да и министерство культуры СССР, надо отдать ему должное, шло на покупки для музейного фонда.
Выставка около двухсот графических работ из этой коллекции ГМИИ - едва ли не первый случай ее "выхода в свет" во всем блеске. Почему не на своей площадке? Дело, конечно, не только в том, что в Лаврушинском переулке в ГТГ есть залы, специально приспособленные для показа графики. Неожиданный экспозиционный ход - визит коллекции одного московского музея в другой - выглядит изящным символическим жестом. С одной стороны, он подчеркивает музейные связи. С другой - изящно акцентирует встречу после разлуки. Речь идет, конечно, о встрече произведений одного автора, оказавшихся в разных собраниях. Таких, скажем, как двух акварелей Константина Сомова "Так одевались в старину" (ГМИИ) и "Как одеваются теперь" (ГТГ). Они обосновались на половинках распахнутых дверей, приглашающих пройти дальше в залы. На одной - нежнейшая, как розовый сладкий зефир, маркиза с мушкой на щеке, и кавалер с розой. На другой - господин в цилиндре и сюртуке и дама в голубом, пристойно-солидные, но явно карикатурного вида. Своему "железному" веку Сомов противопоставлял не проект светлого будущего, а чувственные шалости века рококо, буржуазной скучной пристойности - вольность аристократического воображения. Кажется, нет ничего естественнее, чем показывать эти парные акварели вместе. Но они "не виделись" почти век. Такая же история - с двумя версальскими пейзажами Бенуа или этюдом и пастелью Шишкина "На Севере диком...".
И еще один момент, похоже, обыгрывает эта "двойная" экспозиция - московскую традицию хождений в гости, сейчас, кажется, вытесняемую мимолетными свиданиями на европейских манер - в кафе, ресторанах. Давняя привычка к домашним визитам подразумевает открытость приватной жизни, а значит - теплоту дружеского общения. И как раз этот контекст полуофициального-получастного визита, праздничного, но все равно - "к своим" - оказался очень уместным для показа графического наследия. Рисунки часто ведь тоже создавались для "частных" радостей. На выставке можно увидеть множество тому примеров. Тут можно найти рисунок пером, написанный А.П. Рябушкиным как подарок "другу Василию Ивановичу..." в сентябре 1885. Сюжет может показаться неожиданным - "Сцены из деревенской жизни". Перед нами явно пастораль, но разыгрывающая круг эпической жизни. Альбомный лист в свою очередь как бы таит несколько развернутых листов и был бы похож на раскадровку фильма, если кино уже было придумано. Другой лист - плод веселого коллективного творчества сразу нескольких академических светил, нарисовавших "Охотника в камышах" (проворонившего уток, надо полагать) на одной из "пятниц", когда художники собирались рисовать вместе. Третья - нежная темпера Серебряковой "Так заснул Бинька". Рядом на листе с портретом задремавшего малыша материнской рукой приписано: "В 2 часа дня 23 октября 1901 (в день когда заболел скарлатиной)". А неподалеку - карандашный портрет... санитара, который набросал Врубель, лежа в больнице.
Опять же, считается, что графика - самый верный ключ к мастерской художника. Эскизы декораций, наброски замысла картины, поиск композиции... Иногда это такие эскизы, чья незавершенность может поспорить с законченным полотном. Такие, как, например, "Распятие", написанное Ге углем так, словно он приподнял завесу двух тысячелетий и оказался свидетелем мучительной смерти трех распятых на Голгофе. Но иногда рисунок оказывается настолько продуман и завершен, что дух захватывает. Небольшой лист "На Волге" Саврасов отделывал так, словно это полотно на века. Дымка дерев, сквозь которые проступают речная даль и линия горизонта, нарисованы обычным карандашом. Бумага грунтована и тонирована. Тут и растушевка, и процарапывание. При этом все эти технические ухищрения не выпячиваются, а напротив - растворены, подчинены пейзажу. От этого безоглядного вложения всех сил в крохотную работу становится не по себе. Словно нет иных возможностей для него, кроме этого маленького листа. И художник выкладывается тут - с виртуозностью, блеском, мастерством, на которые способен.
Наконец, графика рубежа XIX-XX веков, богато представленная на выставке, ведет постоянный диалог с литературой. Что впечатляет, этот разговор лишен гимназической скуки и сухой учености. "Капитанская дочка", например, в иллюстрациях Соколова, похожа на домашнюю театральную пьесу. Поговорки в иллюстрациях Елизаветы Бём поселяются на страницах детских книг. Дон Кихот и Санчо в исполнении Серова рифмуются с его же "Тореадором Андалузии". Слово и рисунок оказываются естественными союзниками. И - естественными спутниками образованного человека. Сегодня, когда их заменили снимки на мобильный, а образованным стал считаться "продвинутый" юзер iPad'a, встреча с графической коллекцией двух прошлых веков рождает странное чувство ностальгии. По цивилизации слова и рисунка, незаметно ускользнувшей - нет, не из моды, - из домашнего обихода. Похоже, безвозвратно?