Кичин: Зельдович

Безвременье

Фильм "Москва", как никакой другой, передал ощущение безвременья: старая эпоха ушла, новая не началась. После "Москвы" вы взяли долгую паузу - почему?

Александр Зельдович: Я ждал. Готовность внешних  обстоятельств  - это результат нашей внутренней готовности. Я снял документальную картину, работал в театре - пробовал себя в разных областях. Не умею делать то, что мне неинтересно, а с тем, что было интересно - не складывались обстоятельства.

Но вы не считаете эти годы потерянными?

Зельдович: Я поддерживал профессиональную мускулатуру - значит, они не потеряны. Но это были тяжелые годы. Кино - это искусство ожидания.

Ожидания - чего?

Зельдович: Финансирования, обстоятельств, встречи с единомышленниками, что случается нечасто. Это был жесткий для меня период, но в какой-то мере и благотворный: накапливалось то ощущение времени, о котором вы говорили. "Москва" в каком-то смысле была результатом стресса, накопленного в 90-х годах, "Мишень" аккумулирует ощущения последних лет.

Фильм "Москва" стал итогом вашей ошеломленности перед реальностью, с которой вы встретились после довольно долгого отсутствия…

Зельдович: Да, я был в Германии.

Вы вернулись и передали ваши ощущения от нового для вас мира. Москва в фильме стерильна и пуста, словно город, выжженный нейтронной бомбой. Это был очень концентрированный образ - то, что особенно ценишь в искусстве.

Зельдович: Фильм был, понятно, не про Москву. Он - про время. В 90-х оно неслось стремительно. За несущимся поездом метро возникает столб разреженного воздуха - вот такое ощущение вакуума вызывало то время. Безумно несущийся исторический процесс, во многом тогда благотворный, разрушал человеческие связи. Это был конец века и конец империи - революция. Революция несет не только перемены, но и отчуждение. Кто-то точно сказал: вся страна оказалась в эмиграции.  От советского прошлого нам досталось отсутствие идеального. В СССР, на стадии его агонии, уже не было веры и идеалов. И "Москва" - фильм о безбожии.

Безбожии - фигуральном или в буквальном, религиозном смысле?

Зельдович: И в том и в другом. Можно рассказать о чем-то, показывая его отсутствие. Даже о Боге.

В "Москве" было ощущение тупика: общество без будущего. Но прошло девять лет, вы сняли новую картину - ощущение изменилось?

Зельдович:  "Мишень" в известном смысле о последнем десятилетии - но не только о нем. Мы решили перенести действие в недалекое будущее - примерно в 2020 год. Чтобы не связываться с повседневностью и не влипать в фельетонность - нужна дистанция. Сейчас все озабочены поиском русской аутентичности. Я полагаю, что единственный источник национальной самоидентификации - русская литература. Это та родина, которую мы проходили в школе на уроках литературы - тех самых, которые сейчас сокращают и урезают. И нам показалось интересным стихию классического русского романа XIX века - стихию прошлого - опрокинуть в наше будущее. Какой роман - называть не буду, чтобы сохранить интригу.

Вы нечто подобное делали в "Москве": там были мотивы Чехова.

Зельдович: А здесь другой автор - Лев Толстой. История такая. Некий круг людей, относящихся к социальной "элите", - а там общество уже официально поделено на прослойки, классы и тарифы - обладает всем, что можно купить за деньги. Пронесся слух, что на Алтае есть заброшенный астрофизический объект, на котором еще при советской власти изучали космическое излучения, - подобие "ловушки". Эта, как говорят местные жители, "мишень" накопила уже столько  излучения, что для людей, туда попавших, процессы начинают течь вспять: люди перестают стареть и даже молодеют.

Это уже скорее Гете...

Зельдович: Отчасти. В мире действительно есть большой спрос на омоложение, на поворачивание времени вспять. Итак, наши герои едут на Алтай, а вернувшись, попадают в вихрь времени: за неделю выстраиваются и завершаются судьбы. Рассказывать сюжет больше не буду. У Мишеля Уэльбека есть фраза: "Мир как супермаркет". В данном случае тему картины можно сформулировать так: Бог - не супермаркет!

Соавторы

Вы в постоянном соавторстве с Владимиром Сорокиным - на чем вы сошлись?

Зельдович: У нас отношения дружеские, но не приятельские: мы до сих пор на "вы". Нам вместе быстро и споро думается. Сначала придумываем, потом диктуем. Первый вариант "Москвы" надиктовали за 14 рабочих дней. Диктовать - это очень правильно: можно проверить на слух, как звучит диалог. А потом уже Владимир сидит за текстом и его правит.

Фильм "Москва" был подобен музыкальному произведению: он лучше всего выражает жизнь на уровне ощущений - тон времени, его эмоциональный образ. Вы в этом сошлись с Сорокиным?

Зельдович: Соавторство - это когда возникает некий третий автор. Это чудо, алхимия, и примеры успешного соавторства довольно редки. Я не могу писать в одиночестве - думается не так. Нужен диалог. Плюс  немаловажная  деталь: Сорокин  - выдающийся русский писатель.

Бывают яростные споры?

Зельдович: Никогда. Если по  выражению его лица я вижу, что мое предложение не встречает энтузиазма, - я его снимаю.

Для тех, кто еще не видел "Мишень", два слова о кастинге.

Зельдович: Кастинг довольно причудлив. Шесть персонажей, все - главные. Самый главный - Виктор Георгиевич Челищев, министр недр и природных ресурсов. В этой роли Максим Суханов. Его партнерша - английская актриса Джастин Водделл. Играет русскую девушку Зою.

Она что, владеет русским?

Зельдович: Редкий случай: овладела и говорит почти без акцента. Мы долго искали актрису и ни на ком не могли остановиться: нужен был набор определенных качеств.

Был случай, когда в фильме Ивана Дыховичного "Прорва" немецкая актриса и певица Уте Лемпер играла русскую женщину - и сыграла ее непревзойденно.

Зельдович: Это правда. Нам тоже нужна была дистанция между персонажем и исполнителем.  Снимались также молодая артистка Нина Лощинина, петербургская актриса сербского происхождения Даниэла Стоянович, Данила Козловский из театра Додина и артист из города Советска Ленинградской области Виталий Кищенко - он тоже успел за это время сняться у Андрея Звягинцева в "Изгнании".

Очень важную роль в фильме играет музыка - саундтрек Леонида Десятникова я считаю шедевром.

Зельдович: У нас много общего, даже в биографиях. У меня много времени и сил ушло на то, чтобы переработать и отодвинуть от себя навыки советской культуры - хороша она или плоха, но она была закрыта от мира. Мы жили как в автоклаве. А в конце 80-х произошел культурный шок: нам открылся мир. Надо было учиться говорить на другом языке: там люди думали о другом и по  другому говорили. На это ушло лет 10-15. Это как родиться заново. В этом смысле мы все моложе собственных лет, инфантильнее. В 80-е годы через нас прошел постмодернизм. Сейчас это слово уже ничего не значит. Тогда это было время культуры, совпавшее с концом больших идеологий - смыслы перестали быть абсолютными, мир  воспринимался как большая цитата. Метафизические вопросы вызывали едва ли не неловкость, а ответы были невозможны a priori. Сейчас все изменилось. Культурная девственность не восстанавливается, но приобретенный багаж с годами перестал тянуть спину, ассоциативность языка превратилась в естественное и привычное  средство, выяснилось, что этим  языком и можно и следует говорить об абсолютном. Гибкость музыкального языка Десятникова, его способность одновременно быть интеллектуальным и доступным, демократичным и  содержательным - все это мне близко. От музыки к фильму моцартианское ощущение: кажется, что он пишет очень легко, хотя я знаю, что это совсем не так.

Он поразительно умеет перевоплощаться. В опере "Дети Розенталя" он становится то Верди, то Россини, то Вагнером - безупречно, без зазоров.

Зельдович: И при этом остается собой. Перевоплощение для него - лишь одно из средств. Многоязычие характерно и для Сорокина. И все равно - стиль един, потому,  что голос - один. Фильм - это хоровое  творчество. История, рассказанная общим голосом.