Поделиться
Среди привезенных шедевров - "Венера, завязывающая глаза Амуру" (1565) из Галереи Боргезе и "Даная" (1544-1545) из музея Каподимонте в Неаполе. Та самая, о которой кардинал Делла Каза в 1544 написал своему племяннику Алессандро Фарнезе, что она "подошлет дьявола хоть к самому кардиналу Сан Сильвестро", цензору курии, и что по сравнению ней Венера Урбинская имеет вид целомудренной монахини. Впервые покинули пределы Италии "Распятие" (1558), написанное для церкви Сан Доменико Маджоре в Анконе, и "Благовещение" (1563) из венецианской церкви Сан Сальвадор... Если добавить, что в экспозиции представлены портреты Джулио Романо (1536), любимого ученика Рафаэля, графа Антонио ди Порчиа (1535-1540), юного Томмазо Мости с томиком Петрарки в руке (1520-1526) и безымянная "Красавица" (1536), которая демонстрирует обворожительность, вкус, изящество венецианок, то станет ясно, что куратор выставки Джованни Вилла и его коллеги из ГМИИ постарались привезти знаковые работы разных периодов творчества мастера. От самого раннего, когда видны поэтические уроки Джорджоне, усвоенные блестящим учеником, до позднего, в котором трагическая тема "Распятия" зазвучит, словно предвосхищая экспрессию и драматизм полотен Эль Греко (который недолгое время был в мастерской Тициана).
"Опытнейший Тициан, настоящий адмирал живописи. Вечеллио знал все ветры и не может перепутать дорогу", - так написал о нем современник Марко Боскини во вступлении к своей "Карте живописного мореплавания". В Венеции, как видим, даже живопись склонны были описывать через сравнение с кораблями и плаванием в далекие земли. Но тут интереснее другое - замечание, что он "не может перепутать дорогу". Тициан Вечеллио был гениальным стратегом. Дорога, проложенная им для венецианской живописи, оказалась магистральной для европейских художников. Им восхищались и у него учились Ван Дейк (который был обладателем отличной коллекции работ Тициана), Рубенс, Пуссен... С ним вел диалог Эдуард Мане, и этот диалог стал существенной частью его нынешней выставки француза в Палаццо Дукале...
Честно говоря, даже сегодня смелость Тициана поражает. При первом взгляде на "Благовещение" из церкви Сан Сальвадор оторопь берет. Традиционно вроде бы камерная сцена встречи Девы Марии и архангела Гавриила выглядит столпотворением летящих, ликующих ангелов, которых, кажется, влечет мощный луч сияния с небес. Они, кажется, обрушиваются вниз и взмывают ввысь на головами главных героев. Но в этой сцене нет слащавой декоративности, которая появится у последователей художника, она оркестрована, как гармоничное музыкальное произведение. Перед нами хор, который звучит так мощно, что невидимые певцы появляются на мгновение в свете. Контуры фигур размыты, мазки стремительны. Можно представить, что испытывали современники, которые поговаривали, что старый художник, видно, плохо видит, если стал писать вместо кисти пальцами.
Не менее удивительно и другое. Что общего у этого "Благовещения", звучащего как трубный глас архангела, и тончайшей музыкальной гармонией "Венеры, завязывающей глаза Амуру"? Что общего у строгих, почти монохромных портретов Антонио ди Порчиа и Томмазо Мости, воплощающих достоинство, мужественность и душевную тонкость, и чувственностью "Данаи"? Тициан изменчив, как небо над Венецией. Но он остается верен себе.
Впрочем, это не никак не мешало плаванию его живописного корабля в бурных италийских водах XVI века. Фактически официальный портретист европейской аристократии, он запечатлел императоров и королей: от Карла V до Франциска I и Филиппа II, и даже турецкого султана Сулеймана. Не говоря уж о кардиналах, герцогах, патрициях... Давний анекдот гласит, что когда Тициан уронил свою кисть, император Карл V поднял ее. Жест невероятный, если учесть нравы эпохи. Современников, кажется, это потрясло больше, чем тот факт, что после того, как Тициан написал Карла V в полный рост с любимой собакой, император даровал ему и звание кавалера ордена Золотой шпоры, дающее право свободного доступа ко двору, и титул графа Палатинского.
"Адмирал живописи" и прагматичный делец, тончайший художник и "кадорский богатырь", ревнующий к подрастающим соперникам, счастливец и старик, умирающий совершенно один в опустевшем доме во время чумы... Он остается загадкой и сегодня. Не меньшей, чем его полотна, от которых не хочется уходить.