В прошлом июле не вышло: после серьезной операции на правой ноге врачи заставили отлеживаться. Зимой Евгений Александрович все же добрался до Москвы, выступил потом еще и в Киеве, и в Париже. В апреле его ждали на премьере постановки Вениамина Смехова "Нет лет" - по стихам Евтушенко, - выбраться поэту не удалось, а премьеру... посвятили ушедшему накануне из жизни Валерию Золотухину.
Сегодня из всех своих друзей по той ярчайшей плеяде поэтов-шестидесятников Евтушенко остался один. Да и в тот их Политехнический не приедешь - закрыт на многолетний ремонт. Сегодня он весь в заботе - надо много успеть, повторяет, надо много еще успеть. Русский поэт, так сложилось, живет в американской Оклахоме, где у него свой домик, где он справил недавно серебряную свадьбу с четвертой женой Марией, где у них растут два сына (всего-то у поэта детей - пятеро) и где он учит студентов истории поэзии и кино в университете городка Талса (не считая Куинс колледжа в Нью-Йорке, где он тоже преподает).
Дозвонился я ему, каюсь, не в самое урочное время: по-тамошнему в три часа ночи. Но Евтушенко махнул рукой и... как из мелких стеклышек, склеился вдруг разговор - о роли поэтических ссор и свар в историческом процессе. Тени ночные скрипели угрюмо. Время от времени, чтоб не думалось, поэт уточнял: "Слышите, как храпит? Это сын тут спит рядом". И опять - к разговору.
Евгений Александрович, вот только что, в мае, отметили 80-летие вашего вечного поэтического друга-недруга Андрея Вознесенского. Три года назад на его похоронах вы прочли свои стихи, в которых вспомнили общую дружную юность и горько подытожили: "Не стало поэта, и сразу не стало так многого, И это теперь не заменит никто и ничто"... А что вас все-таки рассорило когда-то? Не жаль стольких лет и сил, потраченных на взаимные упреки, на вечный спор, кто первый, кто второй?
Евгений Евтушенко: Да я же много говорил об этом, много об Андрее написал. Мы в конце концов поняли, приняли друг друга и пожали руки.
Я не из праздного любопытства - как раз в дни между вашими 80-летиями я наткнулся на парочку жутко злобных публикаций. В одной неистовый патриот Павлов обвиняет всех скопом шестидесятников в нынешних бедах и зовет буквально "спасать нашу Родину" и "кончать со всякими "оккупациями" и "оккупантами" - пофамильно перечисляя вас, Вознесенского, Окуджаву, Ахмадулину, Аксенова. Буквально по-хрущевски: убирайтесь вон, тоже мне Пастернаки нашлись Но... с другой-то стороны, читаю, как некий таки еврей-эмигрант Фельдман выступает с гневным призывом не звать таких авторов "гениальными русскими поэтами" и предать их анафеме. Ну и куда вам, бедным крестьянам, податься - никому шестидесятники-идеалисты не угодили? А вы, между тем, и сами между собой никак не могли разобраться... Отчего так?
Евгений Евтушенко: Отчего - я думаю, вам придется уже без нашей помощи решать, разгадывая те проблемы, которые возникали между нами и внутри нашего поколения. Вам будет легче разобраться, все это безумно интересно и досадно.
Я заканчиваю роман, в котором хотел бы ответить на многие вопросы. Понимаете, очень много важного надо успеть сказать, все, что я должен... Никого почти не осталось из моего поколения. И ведь как все уходили - это страшно... Вот уже недавние смерти - Золотухин, Герман, они же были прекрасные люди... В романе, название еще не окончательное, "Город желтого дьявола", как всегда, я пытаюсь сказать все сразу. Там и про то, как мы с дочкой соседа сбежали на фронт после первого класса, добрались до Ясной Поляны, очутившись даже ненадолго у немцев в плену. Там и про первую поездку в Америку в шестьдесят первом...
Иногда кажется, что шестидесятники и сами подогревали этот интерес к своим "скандалам", радостно давали поводы для пересудов - стихами и прозой цепляли друг друга, где выступал один - демонстративно не появлялся другой...
Евгений Евтушенко: "Подогревали" больше все-таки третьи лица - всегда находились такие. Такие хорошие отношения, какие были у нас, всегда кого-то раздражают, всегда кому-то хотелось нас ссорить. Естественно, и чиновникам писательским, государственным это часто было на руку, и окололитературным кругам... Вот этого всего очень жаль.
Помните, в 90-х годах вас собирал журнал "Огонек"? Вы были на обложке вчетвером - с Рождественским, Вознесенским, Окуджавой, опять вместе. Что это было - только красивый жест?
Евгений Евтушенко: Конечно, помню. Поверьте мне, это было не то что вот пожали руки перед камерой. Все мы знали цену друг другу - в хорошем смысле слова... Главное, что я понимаю сейчас, насколько все эти выяснения, письма, взаимоподозрения, готовности верить всяким испорченным телефонам, - лишь укорачивали жизни... Глупо - как глупо и пытаться изменить прошлое: когда, например, из собрания сочинений Беллы Ахмадулиной выбрасываются все посвящения мне. Но это же не Белла сделала, она была выше этого. Я уважаю Бориса Мессерера, но... Мы все равно остались связаны с ней как поэты, как друзья.
Писатель Юрий Нагибин, за которого Ахмадулина вышла замуж, расставшись с вами, в своем дневнике тоже не жаловал вас, да и не только вас...
Евгений Евтушенко: Ну он много чего понаписал о Белле. И меня он называет то ли проходимцем, то ли приспособленцем, а через несколько страниц - он же искренне удивляется, как такой широкий, талантливый поэт, как Евтушенко, может дружить с Поженяном, который травит байки о своих фронтовых подвигах. А я же видел, какими глазами он сам смотрел, слушая того же Поженяна. Какими глазами он смотрел на Беллу... У него в дневнике каждый второй - нехороший человек, он и сам ведь выглядит не в лучшем свете. Понимаете, вот то что происходит: зачем было всем лгать самим на себя, на свое поколение?
Нагибин не одинок - Василий Аксенов тоже пытался понять, когда же ваша "дружба пошла наперекосяк". В его романе "Таинственная страсть" после бурного лета в Коктебеле 1968 года вы все и разбежались своими дорожками. А ведь сколько, судя по роману, было вместе выпито, как бурно вместе любили!
Евгений Евтушенко: Знаете, вот что меня раздосадовало больше всего - так это Аксенов с "Таинственной страстью". Зачем он это написал - он и себя сам оклеветал. В романе такая жизнь столичной богемы - да не было это так, как у него, это бред. У нас была настоящая любовь, мы и любить умели искренне. И потом, если это и была наша жизнь, если мы столько времени беспробудно пили, - то откуда же взялось столько написанного шестидесятниками? Когда у них оставалось время - столько сделать и написать? Или это какие-то другие люди писали за них?
Все это от какой-то самонедооценки. Хотя сам материал - шестидесятничество - редкий, понимаете, редкий. Тот же Аксенов приближался к осмыслению этого времени в книге "Лендлизовское", а потом... Может, болезнь уже помешала ему завершить работу, не знаю. Но он и себя самого там принизил, а самоприниженность - вот это неправильно. Главное, это ничего не объясняет...
А что нужно объяснить? Что важно не упустить, пытаясь понять шестидесятников как явление?
Евгений Евтушенко: Я до сих пор размышляю - вот сижу тут в Америке и размышляю над этим - что могло заставить, скажем, Леонида Мартынова, Бориса Слуцкого предать Пастернака в той истории с Нобелевской премией, выступить против него в октябре 1958 года. Они были для нас старшим поколением, учителями. Как они могли? Не могу понять. Мне вообще странно, что Быков в своей книге о Пастернаке не уделил должного внимания этой истории с "Доктором Живаго" - на ней ведь многое высветилось, она как минимум укоротила жизнь Пастернаку...
Ну, предательская речь и Слуцкому укоротила жизнь - он мучился этим страшно, не скрывая, до последних дней.
Евгений Евтушенко: Вот об этом я и говорю. Кто-то же должен сказать об этой опасности, предупредить... То же самое с учениками Пастернака, студентами Литинститута Панкратовым и Харабаровым - они пришли к нему за разрешением оклеветать, предать поэта. Он-то их всех простил, он вообще был человеком любви. Но они же подписали себе приговор, перечеркнув все пути в литературе, исчезли.
Кстати, в "Таинственной страсти" Аксенов отсылает нас к своему ориентиру - катаевской повести "Алмазный мой венец". А там ведь тоже - поэты другой эпохи, двадцатых годов, так же рьяно перечеркивают друг друга. Маяковский и Есенин - любя, ценя и ненавидя друг друга, режут по живому...
Евгений Евтушенко: В двадцатых годах практически все то же, что и потом. Это очень сложно понять - почему все это повторяется? Не знаю, даже если не найдется ответа, его надо искать: почему? Вот я вам скажу, Пастернак же очень о многом их предупреждал - он любил и Маяковского, и Есенина. У Пастернака был дар такой чудодейственной любви к людям - и он предсказал трагические последствия их ссор и для Есенина, и для Маяковского (он называл его нежно всегда Володей). Так и случилось.
И потом - помните, когда-то Пастернака страшно гнобили - якобы он оскорбил поэта, когда сказал, что Маяковского начали сажать, как картошку, и этим убили. Но он же говорил правду, и говорил, как раз защищая Маяковского от тех, кто старательно прятал под бронзой живую поэзию, живого поэта. Пастернак как раз понимал то, чего не понял Карабчиевский, написавший "Воскресение Маяковского", - тот сам писал стихи, но все-таки осмелился поднять руку на поэта, сделав из него больного, ничтожного неврастеника.
Тот же Карабчиевский, кстати, как раз в вас, поэтах-шестидесятниках, увидел пародию на этого "жалкого" Маяковского. То есть "жалкие" вы у него уже вдвойне.
Евгений Евтушенко: Карабчиевский был еще в общем молодой человек. Может, и вспоминать бы его не стоило - но ведь он тоже не смог потом пережить угрызений совести и покончил с собой, понимаете? Он забыл о такой маленькой вещи: взаимобезжалостность страшно разрушительна.
Но Карабчиевский-то не первый. Поэт Ходасевич написал злой фельетон о Маяковском на десятый день после смерти поэта. Традиция все-таки давняя - любить и травить друг друга, по мелочи и по крупному. А Блок и Белый, а Гумилев с Волошиным - стреляться ж были готовы. А почитать, послушать, в каких выражениях гнобят друг друга сегодня - скажем, Проханов и Ерофеев, Иртеньев и Прилепин? Жутковато.
Хотя кто-то же умел - пусть поздновато - поднять себя выше дрязг. Лесков, всю жизнь воевавший с шестидесятниками XIX столетия, к концу жизни оценил вдруг Белинского с Добролюбовым за высокое подвижничество. Тургенев, запустивший слух о педофилии Достоевского, все искал повода для примирения. Бунин, размазывавший и Есенина, и Маяковского, все же соглашался, что из литературы их не вычеркнешь... Или вот - радостно цитируют Ахматову, назвавшую молодых шестидесятников небрежно - "эстрадники". А диссиденты Копелев и Орлова вспоминали в своем дневнике и совсем другие ее слова: "Я раньше все осуждала "эстрадников" - Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы послушать стихи"... Поэты, может, и спохватывались, а молва уже понеслась, и если сами они друг друга не изведут - молва и пересуды добивают...
Евгений Евтушенко: В том и вопрос, пусть даже запоздалый, - почему интеллигенция так безжалостна к самой себе, в чем причины? Почему мы не ценили не берегли друг друга, слишком много сил тратили на выяснения отношений?
А что у вас вышло с Бродским? Откуда это общеизвестное - если вы "против колхозов", то он - "за"? Ведь не секрет, что вы действительно писали в его защиту руководству страны, помогли его возвращению из ссылки, одними из первых встречали его в Москве с Аксеновым вместе - но все окружение старательно повторяло его злые слова о вас, об Аксенове, о Вознесенском, да, кажется, обо всех...
Евгений Евтушенко: Это вообще очень странная история - все-таки были те, кому Бродский очень помогал. Но никому из тех, кто когда-либо помог ему, он не сказал спасибо. Я не говорю о себе, но он знал про журналистку Фриду Вигдорову, потерявшую работу, здоровье, когда из ее стенограммы суда над Бродским весь мир узнал имя поэта. Но ни слова никогда не сказал о ней. Думаю, он вообще страшно боялся чувствовать себя вынужденно благодарным кому бы то ни было. Но ведь в конечном счете и тем, как он отмежевался от шестидесятников, он и себе укоротил жизнь, потому что понимал, что нет в этом правды. А окружение, которому правда и не была нужна, восторженно подхватывало любую его язвительную реплику - такое хоровое исполнение сольной партии.
А я еще помню, давно это было, эпизод такой - я читал стихи, знаете, какие... "Идут белые снеги". И у него на глазах появились слезы: "Ты не понимаешь, как талантлив"... Ведь это было, было. А потом - перечеркнул своей рецензией аксеновский "Ожог", протестовал против принятия меня в члены Американской академии искусств. После его смерти мне показали письмо Бродского в Куинс колледж - чтобы меня не брали преподавателем поэзии, потому что я своими стихами "оскорбил американский национальный флаг". Это о строчках из стихотворения 1968 года на смерть Роберта Кеннеди: "И звёзды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем". Тогда я прочел стихи ему и Евгению Рейну. Иосиф предложил пойти вместе в американское посольство, оставили запись в книге соболезнований. Стихотворение потом напечатала "Нью-Йорк таймс"... Зачем это было ему нужно, не понимаю. Загадка.
Поэт Кушнер сетовал, что шестидесятникам предъявляли иск за "недостаток радикальности и бескомпромиссности", за то, что "могли публиковать свои вещи". Но так ведь не только с шестидесятниками - ради чего каждое поколение напрочь старается по сей день уничтожить предыдущее, из которого вышло? Время-то все равно расставляет все по полочкам...
Евгений Евтушенко: Думаю, вам самим надо искать ответы. Причем не у нас, а в самих себе. Главное, не тратить дарование художника на то, что и вам самим сокращает жизнь... А мне сейчас важно - завершить свой роман. И антологию русской поэзии в пяти томах наконец выпустить. Два тома по 1000 страниц уже готовы, сейчас третий, - а это, знаете, скольких требует сил. Кроме того, надо успеть написать роман о Кубе... Вот рядом со мной сейчас храпит мой сын. Понимаете, это же не просто слова - мы в ответе не только за тех, кого приручаем, но и за детей, за будущее.
Последняя встреча Маяковского с Есениным, незадолго до смерти последнего, была немногословной. Уходя, Маяковский вдруг сказал: " А Бог ведь есть, он в наших стихах". - "Он есть, - тихо ответил тогда Есенин, - но нас уже нет".
"Но пушкинский голос гражданства
к барьеру толкает: "Иди!"...
Поэты в России рождались
с дантесовской пулей в груди"
(Е. Евтушенко, "Лермонтов").