Поделиться
Мы приехали туда в поисках места, куда упал снаряд с сирийской территории год назад. После этого инцидента турецкий парламент одобрил ответное применение силы против Сирии. Правда, пока армия этим правом не воспользовалась. Пока.
Сегодня вместо войны Халиль увидел в окне нас и пригласил к себе в дом. Точнее, на крышу. Мы фотографируем окрестности: перед домом грунтовка, 50 метров зоны отчуждения, железная дорога и, собственно, граница. За ней прекрасно виден какой-то сирийский населенный пункт. Там стоит мечеть, ездят мотоциклисты и довольно дорогие машины. Эту территорию контролирует оппозиция.
В Акчакале нет КПП, но есть таможня. По обе стороны стоят грузовики. Из Турции везут цемент для восстановительных работ и зерно. Из Сирии не везут ничего, а только забирают товар в транзитной зоне.
Халиль раньше сам ездил через эту таможню несколько раз в день. Он вел мелкий бизнес и торговал то там, то здесь. Война положила этому конец. Теперь он живет на скромную пенсию, держит огород и нянчится с внуками. В гараже стоит купленный еще в тучные годы неплохой микроавтобус. Последнюю неделю Халиль на всякий случай забивает его необходимыми вещами, чтобы в любую минуту можно было немедленно уехать в Шанлыурфу к родственникам.
- Сейчас здесь спокойно, даже турецких военных почти нет. Если война и грянет, то вряд ли будут обстреливать пограничную с нами территорию. Ее контролирует оппозиция, а бомбить-то будут Асада. Но надо быть готовым ко всему, - рассуждает Халиль.
Дом, в который попал сирийский снаряд, в Акчакале знают все. Он приблизительно на третьей линии от границы. По дороге мы останавливаемся в единственной на улице лавочке и уточняем дорогу. Какой-то парнишка на мотоцикле берется нас проводить. По пути местные дети, видя иностранные лица, тыкают в нас пальцами и смеются.
Мы останавливаемся у свежеокрашенного забора. Никаких видимых повреждений нет, но чувствуется, что ремонт сделали недавно. Видимо, при помощи турецкого Красного полумесяца, чей вагончик мы замечаем на территории участка. Внутри никого. Мы стучимся к соседям, открывает Хадижа. Ее дом стоит стена к стене к пострадавшему.
- Я была дома, когда прилетела ракета. Она попала вот сюда (показывает на соседний забор). Я очень испугалась, ведь у нас выбило стекла. Но, к счастью, никто не пострадал. А вот у соседей погибли две женщины и три девочки. Еще трое детей остались инвалидами. Уцелел только хозяин дома, потому что он с самого утра был на рынке. Вскоре после трагедии он отстроил дом заново, но потом во второй раз женился и уехал к жене в деревню. Сейчас здесь никто не живет.
У Хадижи нет родственников в других городах. Бежать ей отсюда некуда, хотя она очень боится начала войны. Говорит, что государство пока не принимает никаких специальных мер и никак не готовится к боевым действиям, но она надеется только на него.
В самом городе по сравнению с Газиантепом и Килисом, где мы были раньше, существенно меньше машин с сирийскими номерами. Местные нам объясняют: поблизости нет крупных сирийских городов, поэтому сейчас здесь не такой огромный поток беженцев. Обратная сторона этого: тесных связей с сирийцами не было, поэтому сейчас к их присутствию относятся настороженно. Но они сами дают повод: на днях украли дорогой мобильный телефон и избили местного жителя. Целыми днями они бродят по городу в поисках работы. Везет немногим.
20-летний Ибрахим аль-Мислат устроился официантом в кафе благодаря минимальному знанию английского. Он бежал в Турцию, когда закрыли университет Хасаки, в котором он учился. Ибрахим живет с 13 товарищами в двухкомнатной квартире, но уверен: это лучше, чем лагерь. За жилье он платит 30 лир (15 долларов) в месяц, а зарабатывает чуть больше. Даже на сигареты хватает.
Мы удивлены: условия в лагере в Килисе, в котором мы были, близки к идеальным. Почему же многие стремятся оттуда выбраться? Вероятный ответ мы получаем, подъезжая к лагерю у въезда в Акчакале. Сюда не приезжали ооновцы, журналисты и звезды. В нем - только палатки. У некоторых вместо брезентовых крыш - газеты. На входе дежурит полицейская машина, оборудованная водометом. О кондиционерах, телеантеннах или интернете речь вообще не идет. Мы останавливаемся в 200 метрах от входа, но тут же к нам подъезжает мужчина в штатском на мотоцикле: "Я сторож лагеря. Здесь нельзя фотографировать и даже останавливаться. Уезжайте отсюда!".
Из машины мы незаметно делаем несколько фотографий и отправляемся в соседний лагерь Харран. От основной дороги к нему ведет проселочная. По ней идут десятки сирийцев, но никто из них не говорит ни по-английски, ни по-турецки. У въезда мы видим мечеть и полицейских. Они благожелательно говорят, что в лагере проживают 14 тысяч человек в двух тысячах контейнеров. К сожалению, пустить нас не могут, потому что за это их накажут. Но в принципе это реально: надо получить разрешение. Правда, процесс может занять несколько месяцев.
Если так охраняют обычные лагеря, то как обстоит дело с тем, в котором, по слухам, проживают беглые сирийские генералы и будущие боевики? Говорят, он находится в нескольких десятках километров отсюда. Мы хотим хотя бы проехать рядом, но на въезде в город нас нагоняет полицейская машина. При помощи спецсигналов нас просят съехать на обочину и заглушить мотор. Из патруля выходят четыре стража порядка, забирают наши паспорта и начинают их рассматривать. Вскоре подъезжает еще один автомобиль с четырьмя полицейскими. Они обыскивают нас и машину. Не находят ничего подозрительного, кроме фотоаппарата и пары планшетов. На одном из них фотографии с границы, мы изъявляем готовность их удалить. По рации они передают кому-то: "Да нет, вроде нормальные молодые ребята. Прессовать особо не будем". Никто ничего не объясняет, но мы понимаем, что нас повезут или в полицейский участок на оформление, или в жандармерию - видимо, на арест. Неопределенность продолжается где-то полчаса, в течение которых мы налаживаем контакт. Полицейские дают понять, что кое-что знают о нашей стране: "Русия, Тату, Евровижн".
Потом нас сажают пассажирами в нашу же машину и везут в полицейский участок. Мы садимся на лавочку на террасе. Нам дают по бутылке воды и стакану колы. Потом предлагают второй, но мы жестами объясняем, что уже напились. Получается смешно. Планшет с фотографиями с границы в центре внимания. Один из полицейских - видимо, начальник - постепенно добирается до начала фотоальбома. Один из нас объясняет: "Это в Голландии. Это Пан Ги Мун". Генсек ООН вызывает интерес: "Ого, ты сам его видел? Сам снял этот кадр?" Такой же интерес вызывает поросенок с французской фермы: "А ты пробовал? И как, вкусно?" В альбоме еще президент Международного уголовного суда, жена и венесуэльские фавеллы. Но полицейские восхищенно реагируют только на фотографию стрелки Волги и Оки в Нижнем Новгороде.
После просмотра фотографий нас начинают повторно опрашивать двое мужчин в штатском. Видимо, из Управления внутренней безопасности или спецслужб. Уточняют, заходили ли мы в Акчакале в лавочку. Видимо, торговцы нас и сдали. Мы подробно описываем весь наш маршрут и все разговоры. Их особенно интересует, брали ли мы телефоны у тех, с кем общались.
Наконец нас заводят во внутреннюю комнатку. Параллельно там с помощью дрели вешают на стену картину. Мы мало что понимаем, но, кажется, жандармам нас отдавать не собираются. Проверили по какой-то базе - мы "чистые". Конфискуют фотоаппарат, планшеты, телефоны и паспорта, но обещают вскоре вернуть. А сейчас предлагают проехать с ними в больницу, чтобы зафиксировать отсутствие побоев и травм.
С мигалкой и клаксонами пробираемся сквозь узкие улочки Шанлыурфы в госпиталь. По дороге полицейский Кемаль расспрашивает про наши семьи и уверяет, что здесь очень опасно. Рядом война, сюда прилетали снаряды. А слышали, говорит, что на той стороне границы дежурят снайперы и стреляют по иностранным журналистам? Кемаль объясняет, что приграничную территорию контролирует жандармерия, там свои порядки. Вы иностранцы, ездите почти по военным объектам - конечно, вы вызываете интерес. Кто будет отвечать, если с вами что-то случится? В конце концов он оставляет свой номер телефона и просит звонить, "если будут проблемы".
В больнице нас дежурно спрашивают, есть ли побои. После отрицательных ответов полицейским выдают документы - и мы возвращаемся в участок. Нам дают подписать протокол. Написано, что мы охотно сотрудничали со следствием, а снимали все только издалека. В целом протокол, как и поведение полицейских, очень доброжелательные. Нам возвращают конфискованное и просят проверить, все ли в порядке. Мы проверяем: даже фотографии не удалили, хотя попросили их не использовать. Потом все полицейские, участвовавшие в этой масштабной операции, жмут нам по очереди руку и отпускают с миром. А двое даже вызываются показать нам дорогу до аэропорта. Ограничение свободы продолжалось три часа, до самолета в Стамбул - час и 40 километров пути. Не будем говорить, на какой скорости мы гнали оттуда подальше. Главное, что успели.