Поделиться
Но, во-первых, дети военной поры взрослели быстрее. А во-вторых, - и это гораздо важнее, - Ливанов измеряет свой путь от роддома им. Грауэрмана до поступления в Щукинское не в единицах времени, а в событиях, впечатлениях, встречах, помогавших мужанию сердца и ума.
Это первая книга из задуманной автором мемуарной трилогии "Эхо одного тире". Вероятно, имеется в виду остающееся от каждого человека тире (хотя от кого-то не только оно) между двумя датами, в котором, собственно, и заключена вся жизнь.
До сих пор вы занимались художественной прозой - писали повести, рассказы, эссе... Что побудило вас обратиться к мемуарному жанру?
Василий Ливанов: Наверное, возраст. Я стал писать воспоминания. Вторую книжку назову "Найти самого себя". Она расскажет о пути в профессию. А третья будет говорить о призвании, из которого рождается профессия. Иногда спрашивают: на каких трех китах стоит ваша жизнь? Моя жизнь, во-первых, стоит на вере в Господа Бога нашего Иисуса Христа. Во-вторых, на моей семье. В понятие семьи я включаю не только свою жену, детей, внуков, но и близких людей, годами проверенных дружбой. А третий кит - моя профессия.
Пытаясь обозначить жанр своей книги, вы пишете в предисловии: "Это не беллетристика и не дневниковые записи. Это свидетельства моей родовой памяти, мое восприятие прошлого..." В какой мере эти свидетельства достоверны, нет ли в них некоторой ретуши? Ведь на первой странице вы сами себя заклинаете: "Не сочиняй, только не сочиняй, хотя тебе было бы так проще, легче".
Василий Ливанов: Я действительно ничего не сочинил и не приукрасил.
Вы могли это сделать невольно. Мне кажется, любые воспоминания о первых годах жизни редактируются ностальгией по детству. И какова тогда степень их правдивости?
Василий Ливанов: Никакой ностальгии по детству я не испытываю. Я написал о том, что очень хорошо помню. Это мои личные воспоминания и моих близких. Я одарен очень хорошей памятью. И в книге я рассказал о том, что помню совершенно отчетливо.
Все же для прозы non-fiction ваши воспоминания слишком беллетризованы, в них чувствуется тщательная литературная отделка.
Василий Ливанов: Я в этом не виноват, я по-другому писать не умею. В конце концов я считаю себя профессиональным литератором, много лет назад даже вступил в Союз писателей. Мне давали в него рекомендацию Валентин Петрович Катаев и Борис Николаевич Полевой, потому что я публиковался в журнале "Юность", где они оба в разное время были главными редакторами. Повесть "Агния, дочь Агнии. Сказание о скифах" вообще печаталась с предисловием Катаева. Я был в ужасе, когда редактор отдела прозы Мэри Лазаревна Озерова сказала мне, что отправила мою повесть на рецензию Катаеву. Я подумал: ну всё, конец. И вдруг Валентин Петрович мне позвонил и сказал: "Вы можете ко мне приехать?". Я поехал к нему на дачу в Ново-Переделкино. Он меня принял. И потом дал свой рукописный отзыв на мою повесть. В нем было сказано, что в нашу литературу вошел мастер. Естественно, я был счастлив. Провожая меня у калитки, Валентин Петрович произнес: "Знаете, Вася, если бы мне не понравилось, я бы ничего не написал, и для дальнейшей судьбы вашей повести этого было бы достаточно". Я понял, на краю какой пропасти я стоял. Вот такая история.
В книге тоже немало подобных историй. И все они даже в деталях правдивы?
Василий Ливанов: Абсолютно.
А ваш разговор с Брежневым?
Василий Ливанов: Когда я потерял отца, я был в ужасном состоянии, из которого не мог выйти несколько дней. Я не мог ни пить, ни есть, способен был только курить. Башка работала, как отлаженный механизм. Она фиксировала всё: каждый звук, каждое слово. Поэтому разговор с Брежневым я запомнил до оттенков интонации. Он позвонил: "Василий Борисович... примите наши глубокие соболезнования... Скажите, что мы можем для вас сделать?". Я сказал: "Верните мне моего отца. Можете?"
Чтобы так ответить Брежневу, надо было, наверное, набраться духу .
Василий Ливанов: Понимаете, я никогда не чувствовал робости перед должностями. Потом, я - беспартийный, как мой отец и дед. У Зощенко сказано: "...беспартийный черт знает с какого года". Ну, и кроме того, я вырос в доме, где в гостях у моего отца бывали такие исполины, как Качалов, Алексей Толстой, Чкалов, Пастернак... У нас, в Щукинском училище, преподавал русскую литературу профессор Григорьев. Однажды, читая лекцию о Чехове, он сказал: "Антон Палыч призывал нас по капле выдавливать из себя раба". Я с места произнес: "А если во мне нет раба, то что мне из себя выдавливать?". Он оглядел аудиторию: "Кто это сказал?". Я встал. Он пристально посмотрел на меня, потом сказал: "Странный юноша. Садитесь". А после лекции подозвал меня и спросил: "Вы своих предков знаете?" - "Да. Со стороны отца это ушкуйники, симбирские казаки, а со стороны матери - викинги". - "Нет, нет, с меня хватит и ушкуйников".
Книга полна воспоминаний о выдающихся людях, которые бывали в вашем доме. Я думал, в этом контексте вы что-то расскажете и о Булгакове, но о нем почему-то нет ни слова. Хотя ваш отец наверняка был с ним знаком. Как минимум по МХАТу.
Василий Ливанов: Как-то так получилось, что в нашем доме Булгаков не был. Но отец с ним дружил. У меня сохранилась книжка, надписанная отцу Булгаковым. Булгаков очень ценил моего отца. Ценил за талант, за юмор. Говорят, что "Театральный роман" он начал писать, посмотрев рисунки моего отца. Некоторые персонажи будто скопированы с этих рисунков. Когда роман был напечатан в журнале в 1960 году, отец его прочел и, узнав в Иване Васильевиче Станиславского, сказал: "Ну, не смог Михаил Афанасьевич простить Станиславскому опеки!". Хотя, мне кажется, Булгаков прекрасно понимал, что, не будь Станиславского, не прикрывай он его от гнева властей, обстоятельства его жизни могли бы сложиться значительно хуже.
Как сын народного артиста СССР, вы ощущали особое к себе отношение в школе, во дворе?
Василий Ливанов: Никакого особого отношения я не ощущал. Да его и не было.
А при поступлении в Щукинское вам зачлось, что вы сын Ливанова?
Василий Ливанов: Ни малейшим образом. Более того, отец не хотел, чтобы я стал актером. Меня всячески оттаскивали от актерства. Боялись фамильной инерции: дед актер, отец актер... Ну, поступлю я на актерский, а потом мне не хватит способностей и хорошим артистом я не стану. Кого тогда буду винить? Всех, кроме самого себя. Сознание профессиональной несостоятельности делает человека несчастным. Отец, естественно, не хотел для меня такой судьбы. Поэтому я сдал экзамены в Институт имени Сурикова. И вдруг понял, что без актерства не проживу, просто не вижу своей жизни без актерства. И я пошел в Щукинское училище. Хотел поступить на постановочный факультет и выучиться на театрального художника. Но оказалось, что на этот факультет приема нет, а есть вакансия на актерском. Я пришел, меня педагоги прослушали. После этого я счастливый явился домой и объявил, что поступаю. Отец сказал: "Стой здесь, никуда не уходи". Подошел к телефону и позвонил своему другу Рубену Симонову: "Васька пришел и сказал, что он поступает в ваше училище. Рубен, я тебя прошу, прослушай его, и если в нем нет явных способностей, гони в шею". В назначенный день мне позвонила секретарша Рубена Николаевича и сказала, что меня ждут в Вахтанговском театре. Я явился. Прослушивание происходило в кабинете Рубена Николаевича. Сидел он сам, а также Андрей Львович Абрикосов, Галина Алексеевна Пашкова, еще двое-трое знаменитостей - я был в полуобмороке и не запомнил всех. Полтора часа меня гоняли по русской поэзии. Благо, я очень люблю поэзию и знаю ее. Я начал с Пушкина, потом был Блок, потом Маяковский, потом Пастернак... Часа полтора продолжалось это испытание. Наконец, Рубен Николаевич сказал: "Спасибо, до свидания". Когда я, весь выжатый, вернулся домой, отец сказал: "Звонил Рубен, сказал, что ты на верном пути". С того момента отец перестал интересоваться моей подготовкой к актерской работе. На втором курсе я написал инсценировку "Трех толстяков" Олеши. Мы делали самостоятельный спектакль, который потом вышел на дипломный показ наравне с профессорскими постановками. И вот этот спектакль отец пришел смотреть. Вообще же моей учебы в театральном для него как бы не существовало. Он боялся своего влияния, не хотел его.
С кем вы в детстве дружили?
Василий Ливанов: Это были ребята с нашего двора, а еще мои товарищи по школе: Гена Гладков, Митя Урнов. Они и сейчас большие мои друзья. Оба знамениты: первый - как композитор, второй - как писатель, литературовед. Потом, когда я стал учиться в художественной школе, к ним прибавился Мирон Лукьянов, ставший впоследствии известным плакатистом.
Вы принадлежали к "золотой молодежи"?
Василий Ливанов: А что это такое?
Ну, по тем временам это папина "Победа", ресторан "Метрополь", заграничные шмотки...
Василий Ливанов: На папиной "Победе" я ездил уже человеком, имеющим определенное общественное и профессиональное положение. Мне к тому времени исполнилось тридцать лет.
Кончаловский входил в ваш ближний круг?
Василий Ливанов: Андрон - друг детства. В конце войны наши мамы договорились и собрали во дворе детей, устроили из нас такую группу. Мы перемещались из квартиры в квартиру, неделю играли у одних, неделю у других. Это продолжалось около года.
Погодите, Михалковы жили на Воровского, а вы - на улице Горького.
Василий Ливанов: Они тогда жили здесь, в нашем доме, в дальнем подъезде. На Воровского потом переехали.
Это Андрон вас позже познакомил с Геннадием Шпаликовым?
Василий Ливанов: Он. Я знал, что есть такой Шпаликов, который пишет замечательные стихи: "Тихо лаяли собаки в затухающую даль. / Я пришел к вам в черном фраке / элегантный, как рояль". Это были его первые стихи, которые он пел под гитару. Однажды я пришел на "Мосфильм" и увидел, что около будки, где выдавали пропуска, стоит парень в джинсах, черной кожаной куртке. Он привлек мое внимание. Затем я услышал, как он назвал свою фамилию, когда получал пропуск. Далее он пошел по своим делам на "Мосфильме", а я - по своим. А ближе к вечеру мне позвонил Андрон и говорит: "Приходи ко мне, у меня соберется очень интересная компания". Это уже на Воровского было. Я пришел, позвонил в дверь и мне открыл Шпаликов. Вот так мы и познакомились.
А с Тарковским вы были знакомы?
Василий Ливанов: Да. Замысел "Андрея Рублева" принадлежал мне. Я претендовал и на главную роль. Но пока я снимался в "Коллегах", Кончаловский и Тарковский написали сценарий, а меня поставили перед фактом. Прошло много лет, Андрон выпустил первую книжку воспоминаний, и в этой книжке он передо мной извинился.
Поставленный Калатозовым и снятый Урусевским фильм "Неотправленное письмо", где вы впервые появились на экране, был выдающимся произведением, но, по сути, не получил проката и остался недооцененным. Вы стали известным актером после фильма "Слепой музыкант", где снялись вместе с вашим отцом Борисом Николаевичем Ливановым. А "Коллеги", где вы сыграли Сашу Зеленина, героя аксеновской повести, которой в ту пору зачитывалась вся страна, произвели фурор. После "Коллег" вы стали знамениты. Это потому, что вы создали типаж, какого прежде не было в советском кино?
Василий Ливанов: Возможно, еще и поэтому. После показа "Неотправленного письма" в Доме кино нам на квартиру позвонил Иван Переверзев. Отец взял трубку. Переверзев попросил позвать меня. Я подошел к телефону, и Переверзев сказал: "Ты создал новый типаж в нашем кино - интеллигента-очкарика".
На этот типаж был зрительский запрос?
Василий Ливанов: Думаю, был. Мне потом стали предлагать роли всяких очкариков. Я отказывался. Кино ведь вообще эксплуатирует типажи. После "Звезды пленительного счастья", где я сыграл императора Николая Первого, мне посыпались предложения играть царей. После Шерлока Холмса - играть англичан. А после сыгранного мной в "Синей тетради" Дзержинского позвонили из ЦК, сообщили, что сейчас запущены три фильма, где есть Дзержинский, и попросили меня сняться во всех трех. Сказали, что тогда я сразу получу народного артиста СССР. Я сказал, что Дзержинский - это не амплуа. И отказался. Чем навлек на себя массу неприятностей. Мне, например, зарубили звание заслуженного артиста. Вообще меня долго наказывали за этот отказ.
А чем вам был интересен Дзержинский в "Синей тетради"?
Василий Ливанов: Тем, что у Казакевича, по повести которого делалась эта картина, Дзержинский не "железный Феликс" в кавалерийской шинели до пят, а франт в соломенной шляпе. То есть совершенно другой Дзержинский, чем тот, к которому мы привыкли.
У вас и Дон Кихот получился вызывающе не такой, каким мы его знаем по традиционным трактовкам. (В 1997 году Ливанов поставил по своему сценарию фильм "Дон Кихот возвращается", в котором сыграл главную роль. - В.В.). Ваш Дон Кихот - упертый "большевик", который хочет навязать свой образ жизни и свое понимание мира всему человечеству.
Василий Ливанов: Так оно и есть. Помните, "призрак бродит по Европе, призрак коммунизма"? Так вот, первый призрак коммунизма бродил по Европе в "Дон Кихоте" Сервантеса. Я не один год размышлял над этим романом. Думал: в чем секрет его долгожительства? А потом где-то прочитал, что "благородного рыцаря" и "мудреца из народа" придумали французские просветители, безбожники. Им нужны были такие персонажи. Хотя у Сервантеса сказано - "хитроумный Дон Кихот Ламанчский". Хитроумный - это уже не благородный. И потом, почему рыцарь? Он ведь не рыцарь, а просто начитался рыцарских романов. Начитался и решил, что он рыцарь. А еще решил, что он знает, как принести счастье человечеству. Это такое насильственное вмешательство в естественное течение жизни. Кроме того - навязывание всем своего женского идеала как идеологии: или ты сейчас же признаешь, что Дульсинея Тобосская - самая прекрасная женщина на свете, или я тебя сильно накажу, вплоть до смертоубийства. В Дон Кихоте чудовищная гордыня. А Санчо Панса? Он ослиный пастух, а никакой не мудрец из народа. Сообразительный, практичный мужичонка, который таскается с Дон Кихотом в ослепительной надежде, что его, ослиного пастуха, сделают губернатором. И такая трактовка обоих образов абсолютно соответствует тому, что написал Сервантес. Я назвал свой фильм "Дон Кихот возвращается", потому что Дон Кихот время от времени, вот уже четыреста лет, возвращается в каждого из нас.
Выйдя на экран в девяностые, фильм, вы считаете, оказался созвучен наступившей эпохе?
Василий Ливанов: Именно так. Тогда корреспонденты телевидения ходили по улицам и приставали к прохожим с вопросом: "Что бы вы сделали, если бы стали президентом?" И начиналось: "О, я сделал бы то-то и то-то, а еще вот это, а потом вон то..." И никто не сказал: "Да вы что, с ума сошли, какой из меня президент?!" "Если бы я был президентом" - это донкихотство. Все точно знают, как осчастливить человечество. Вот об этом моя картина.
Вы в театры сейчас ходите?
Василий Ливанов: Очень редко.
До МХТ от вашего дома две минуты ходу. Это если по Тверской, а если - двором, то минута.
Василий Ливанов: Не пойду. Неинтересно. МХАТ, или МХТ, как он снова теперь называется, превратился в коммерческий театр. Мне нечего там смотреть. Раньше театр был властителем дум, а сегодня... Чудовищное поветрие - искалечить классику, утвердить себя тем, чтоб как можно сильнее исказить автора. Ну что вы хотите, если в спектакле Большого театра Онегин стреляет в Ленского из охотничьего ружья. Когда много лет назад Ваня Бортник звал меня на "Мастера и Маргариту" в любимовский театр, я сказал: "Не пойду. Ну, неинтересно мне смотреть на Гелу с восемью сиськами". Он говорит: "Не с восемью, а с четырьмя". Я говорю: "Вот видишь, Ваня, я ошибся лишь наполовину".
Вы сейчас в чем-то напоминаете своего отца. В свое время он, мягко скажем, не приветствовал приход во МХАТ Олега Ефремова.
Василий Ливанов: Это неправда. Он не Ефремова не принял.
Разве? Вы же сами в вашей книге приводите язвительную реплику Бориса Николаевича: "Я никогда не мечтал работать в театре "Современник", тем более в его филиале".
Василий Ливанов: Да, он это сказал. Но я написал не о том, что мой отец не принял Ефремова, а о том, что Ефремов пришел во МХАТ утверждать художественные принципы, выстраданные им в театре "Современник". Эти принципы не совпадали с принципами, которые исповедывал МХАТ. Когда тогдашние власти попросили отца объяснить, в чем эстетика МХАТа расходится с эстетикой "Современника", он написал, что МХАТ основан на принципах реализма, а театр "Современник" - на принципах неореализма. И вот этих неореалистических принципов отец не принял. Именно принципов, а не Ефремова.
Что удивляет, а может, и удручает вас в нынешней жизни?
Василий Ливанов: Знаете, Морис Метерлинк, знаменитый драматург, в начале войны эмигрировал в Америку, и, когда он сошел с пароходного трапа, на него набросилась толпа журналистов: "Скажите, что вас больше всего удивляет в современном мире?". Он сказал: "Больше всего меня удивляет то, что меня ничего не удивляет". Я могу ответить так же. Благодаря потоку информации мир страшно уменьшился. Все друг о друге много знают, а чего не знают - придумывают.
Вы вроде бы сторонитесь политики, не подписываете коллективных писем. Неужели никто никогда не пытался привлечь вас на свою сторону?
Василий Ливанов: Были такие попытки. Отбивался. Говорил, что в общественную деятельность я и так втянут как член правления Союза кинематографистов России, член президиума Национальной академии кино. Я занимаюсь общественной деятельностью по своей профессии. К этому надо относиться серьезно и не размениваться на суету.