Поделиться
"Рай", поставленный на этой великой сцене, которую Дали считал пронизанной божественным эстетизмом, конечно, с трудом выдерживает "переезд" куда бы то ни было. Но так плохо он, кажется, еще не переезжал. Что бы ни делали актеры, как бы ни старались пробить непроницаемую стену в рай, выходило слишком простодушно.
Второй день показов тоже был непростым. Свет не хотел работать и в середине спектакля погас.
Свет, символика которого у Данте имеет такой богатый спектр значений, у Някрошюса запечатлелся в простом и сильном театральном образе: три театральных софита "источают" свет в виде веревочных "лучей". Эти лучи-веревочки рисуют сферы, не семь - как у Данте, но и трех хватает, чтобы заработал этот театральный "рай". Веревочки еще "сплетают" потоки Стикса или той божественной благодати, которой причастны блаженные в седьмой сфере у Данте. Этот поток веревочек ведет прямо в зал, и в финале Данте (Роландас Казлас) и Беатриче (Иева Тришкаускайте) плывут, путаясь среди них и девичьих бус, "сданных" старьевщику Харону на переправе в вечность.
Харон Вигантаса Вадеиша - артистичного вида старик - снисходительно принимает в свои хранилища человеческие шалости и грехи: дым сигаретки, жесты и выражения лиц, одежды, чревоугодие и кокетство - все старательно заворачивается в бумагу и упаковывается в сундук. В этот большой человечий музей беспомощно обращается Данте, когда ему нужно что-то объяснить своей бестелесной Беатриче.
Собственно, это и есть задача Някрошюса - рассказать о том, как бестелесные образы воплощаются в слишком наивном и слишком грубом искусстве театра. Данте, точно ребенок, зарывшийся в колени Беатриче, создает на этой сцене самый эротический образ небесной любви. Бас-гитара, расположившаяся в раю, и пианино - в его преддверии, там где течет Стикс, то страстно, то монотонно сопровождают райское путешествие поэта, как и пульсирующие волны света.
Перемещаясь в рай, молодые люди бравурно, по-гусарски набрасывают белые рубашки на одно плечо и мгновенно становятся похожи на изысканные ангельские образы Средневековья. А девушки, щебеча и воркуя, непокорным движением головы нехотя сбрасывают в сундук Харона свои хитрые украшения. Так беззаботно еще никто, кажется, не рассказывал про роковой переход из земного и телесного в вечное и Бесплотное.
Но как же еще рассказывать об этом? Ведь не о смерти размышляет здесь Някрошюс, но о том, что " Рай есть!". Этим ликующим восклицанием заканчивается его совершенный, простой и изысканный рассказ о поэме Данте.
Мы с вами разговаривали первый раз, когда вы привезли в Москву спектакль "Маленькие трагедии".
Эймунтас Някрошюс: Было такое время?
Представьте. За это время несколько поколений актеров прожили в вашем театре. Вы чувствуете между ними разницу?
Эймунтас Някрошюс: Я сам эту разницу создаю. Я ее заказываю. Вообще все нужно менять. Нет ничего легче, чем остаться заложником выбранного однажды положения вещей - своих актеров, своих тем, своих успехов. Как только чувствуешь, что засиделся - снимайся с места.
Сейчас уже пора?
Эймунтас Някрошюс: Пора. С тем, что было, покончено.
Сцена Дворца на Яузе, где вы играли "Рай", сильно отличается от театра Палладио.
Эймунтас Някрошюс: Да, я даже жалею, что согласился. Другое пространство.
Как вы придумали веревки, которыми обозначены лучи света?
Эймунтас Някрошюс: Слишком наивно? А как еще придумать рай? Свет - это был главный образ. Все пошло от него.
В спектакле возникает философское пространство эйдосов, очищенное от всего лишнего. Нужно читать Платона, чтобы поставить "Божественную комедию"?
Эймунтас Някрошюс: Нет. Но никогда не помешает. Вообще, когда я начал над этим работать, я столкнулся с такой сложностью, которой не встречал. И увидел потом, насколько вся последующая поэзия невозможна без Данте, что все его цитируют так или иначе. Только читая комментарии, я стал постепенно осваиваться в этом тексте. Там столько тем, сюжетов, идей - нереально все поставить. Это как с "Улиссом" Джойса. Я знаю режиссеров, которые долгие годы мечтают его поставить, но до сих пор не могут вылезти из-под этой громады.
А вы не пытались?
Эймунтас Някрошюс: Никогда.
А прочли?
Эймунтас Някрошюс: Лет 20 назад... Его тоже без комментариев не осилить.
Вы выбрали для Данте главной темой любовь...
Эймунтас Някрошюс: Важно, чтобы публика во время спектакля успела понять, освоиться с текстом. С этим связан и такой выбор, и перевод. Сейчас появился новый, очень хороший Данте по-литовски. Он сильнее того, что играем мы. Но и намного сложнее. А нужно, чтобы публика успевала хоть что-то вылавливать из потока, хоть какой-то смысл.
Импровизация и готовые идеи-формы - они как-то чередовались в работе над Данте?
Эймунтас Някрошюс: По-разному бывало. Прежде всего возникла эта поза Данте, когда его ноги как будто соединяют два мира. И потом свет.
В "Божественной комедии" и в "Рае" у вас звучит много рок-музыки. "Битлз", "Пинк Флойд"... В раю вы помещаете рок-музыканта. Вы - рок-фанат?
Эймунтас Някрошюс: Рок и опера - две патетические вершины музыки, рок - это чудо.
Вы, говорят, собираетесь в России ставить "Бориса Годунова". О русско-литовских границах?
Эймунтас Някрошюс: Я никогда не знаю, о чем будет спектакль. Но вы правы - это интересный сюжет.