Российская культура, ее прошлое, настоящее и будущее не укладывается в простое столкновение "либералов" и "консерваторов", "западников" и "славянофилов". Не случайно употребил кавычки, используя знакомые термины, - они сегодня затерты до бессмысленности. Жизнь культуры куда разнообразнее и драматичнее.
В 1927 году Томас Стернз Элиот, один из крупнейших британских поэтов и драматургов ХХ века, заявил, что он является "классицистом в литературе, роялистом в политике и католиком по религиозной принадлежности". (Тогда же он принял подданство Британской империи.) Это заявление сделал потомок протестантов, чьи предки перебрались в Новый Свет еще в ХVII веке. Великий реформатор англоязычной поэзии, выразивший всю боль и отчаяние "потерянного поколения" Первой мировой, знаток модернистской философии рубежа ХIХ и ХХ веков, друг и последователь выдающегося экспериментатора Эзры Паунда, Элиот выстрадал свои отношения с Богом, культурой и социальной жизнью. "Мы были последним поколением, кто верил в дворянские привилегии слова", - напишет он через год после начала Второй мировой войны. Этим словом для него стал Бог. Но в шедеврах его зрелых лет, трагедии "Убийство в соборе" (1935) и цикле поэм "Четыре квартета" (1943), кристаллизуется - пусть и в преодоленной форме - то богатство художественных открытий, которые принесли его собственные авангардистские искания конца 1910-х - первой половины 1920-х. Те превращения языка, которые создали новую лексику и новую мелодику литературы ХХ столетия. Важное обстоятельство: кризис ренессансного развития, который поразил западный мир на рубеже ХIХ-ХХ веков, привел к отказу от изображения (или, если угодно, отображения) жизни в формах самой жизни. Как многие авангардисты - и как многие неоклассицисты, Элиот обращается к доренессансным формам художественного творчества, к античному мифу и средневековому религиозному ритуалу. "Убийство в соборе" - редчайший синтез античной трагедии и литургической драмы, созданный человеком, которому ведома катастрофа потери смыслов литературной речи и письменного слова. И рефлексия по этой утрате смыслов живет в его поэтическом мире. Вслед за Блоком Элиот мог бы сказать, что его стихи - это молитва. Он нашел спасение и призвание в вере любви, и это удерживало его от отчаяния человека, знающего, что такое бесплодная земля и полые люди ("Бесплодная земля" и "Полые люди" - его сборники 1910-1920-х годов. - Прим. авт.)
Напоминаю об этом не для того, чтобы, как говорила одна из героинь А.П. Чехова, свою образованность показать, но чтобы предостеречь от превратного и поверхностно лукавого толкования консерватизма в литературе и искусстве (да, и в политике тоже). Консерваторами - в элиотовском смысле, - были и Иннокентий Анненский, и Осип Мандельштам, и Иосиф Бродский. Подлинный консерватизм требует высочайшей образованности и культуры. Он вбирает в себя все наследие мирового художественного творчества, но сам характер этого наследования принципиально отличен от модернистских подходов. Он ищет преемственность там, где иные направления мысли ищут радикальные сломы или цирковую игру смыслами. В хаосе ищет устойчивость, в развитии - повторяемость. Но консерватизм не имеет никакого отношения к сервилизму. Среди великих консерваторов мало поэтов-лауреатов. Не надо путать консерваторов с приживалами любой власти. У них - другая судьба.
Великие русские "деревенщики" середины ХХ века, традиционалисты и консерваторы советской эпохи: Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин или Виктор Астафьев - находились в напряженном диалоге с властью, разрушившей изначальный уклад русской жизни. Их литературное творчество было трагично несовпадением надежд их героев, их внутренней религиозной веры с контекстом советской жизни. Но они были навсегда связаны с русской почвой. Так же крепко, как со своей родной американской почвой были связаны герои Фолкнера или Томаса Вулфа. Почвенность была устремлена в миф. Земля была связана с небесами, и социальная жизнь казалась обременительной обузой. Но важно понимать, что использование мифологем не есть признак художественного консерватизма. Достаточно вспомнить "Улисс" Джойса, один из важнейших модернистских романов ХХ столетия.
Можно сказать, что культура изначально консервативна, поскольку она начинается с запретов, с табу. В каком-то смысле, художественная культура не исключение. Хотя бы потому, что одна из ее миссий - ритуальная. Изначально она имитировала то или иное человеческое действие, чтобы предотвратить возможные удары судьбы, умилостивить божества. Если воины племени должны были отправиться на битву с врагом, то накануне разыгрывали предстоящую битву, где свои всегда побеждали чужих. Игра удваивала жизнь. Но при одном условии - надо было придерживаться определенных обычаев. Ритуал заклинает саму жизнь по определенным и несменяемым правилам.
Но в какой-то момент оказывается, что повторяемость не есть неизбежность. Не случайно, христианство, которое выдающийся французский ученый Марк Блок определил как "религию историков", кроме вектора повторяемости открыло и линейное время, в котором фактор изменчивости становится важной ценностью.
Не дело колумниста ежедневной газеты заниматься подобными интеллектуальными головоломками. Но о них должны помнить те высокие умы, от которых зависит будущее российской культуры.