Юрий Лепский: Торбин был одним из немногих Европейцев на Дальнем Востоке
***
Сережа и Галя. Фото:Юрий Лепский.
...Мне двадцать четыре года, я, конечно же, гениальный журналист краевого масштаба, Политбюро ЦК КПСС приняло решение о строительстве БАМа, а Хабаровский крайком партии принял это решение к исполнению. Во исполнение исторических решений я стал спецкором местной молодежной газеты на стройке века, объездил все места, где пройдет трасса, вернулся из командировки, написал сериал из пяти гениальных, конечно же, очерков, поставил точку и тут узнал, что в родной газете новый редактор. Прислали на укрепление. Бывший собкор партийной газеты "Тихоокеанская звезда". Фамилия Торбин. Я поплелся в редакцию. Постучал в дверь редактора. Шаркающей походкой кто-то подошел с той стороны и открыл ее на мой стук.
Передо мной стоял довольно мордатый мужик, рыжий, с канапушками на руках, в мягких туфлях, модной рубахе button down, роговая оправа очков с сильными диоптриями. Он протянул руку, и я заметил, что рукава пиджака были слишком коротки. Вообще, пиджак оказался на размер меньше, чем следовало. Как ни странно, именно это обстоятельство подействовало на меня успокаивающе.
Так вот, он протянул руку и глухо сказал: "Сергхей". "Г" было отчетливо фрикативным. "Лепский",- достойно ответил я ему безо всяких ростовских акцентов. Он повернулся ко мне спиной, обошел редакторский стол и уселся в кресло. Я, не спросясь, сел на стул. Пролетело ангела три примерно.
- Ну, так что, - сказал я наконец нахально, - как будем жить, на "ты" или на "вы"?
- Давай на "ты", - так же глухо сообщил Торбин.
- Вот, - сказал я, - материал привез, пять кусков, надо печатать.
- Я почитаю, - уклончиво заметил Торбин.
- Это не для чтения, - сострил я, - это для печати.
Юмор не проканал. Торбин снял очки и внимательно посмотрел куда-то сквозь меня.
- Я почитаю,- глухо заметил он, снова надев очки.
- Ну, читай,- угрожающе сказал я и, как мне показалось, эффектно покинул кабинет. Словом, отношения наши не сложились...
***
...После сильнейшей выволочки, полученной в кабинете редкого дурака - первого секретаря крайкома комсомола, мы понуро шли по улице Гоголя прямиком к нему домой. Где, конечно же, напились. Но перед этим успели впервые поговорить. С этого дня в течение многих лет я узнавал его как знатока и ценителя джаза, европейского кино, восточной поэзии и живописи, как заядлого рыбака, собирателя антикварной старины, как мастера на все руки, как тонкого редактора и исключительно порядочного человека. Когда наши отношения наконец-то сложились, я наконец-то понял, что Сережа - один из немногих настоящих Европейцев на Дальнем Востоке.
Однажды, уже будучи взрослым и солидным, он влюбился как мальчишка. Бросил всё и женился на любимой. Им с Галей выпало прожить вместе немного, зато поразительно счастливо. Однажды Галя подвела меня к его столу, открыла ящик. "Это его любимые старые часы, - сказала она. - Он тебя любил, и я хочу, чтобы они были у тебя". И по сей день они тикают на моем рабочем столе...
***
...Идем с ним по Арбату мимо норвежского посольства. Прохладно. Он поднял ворот пальто. О чем говорим - уже не помню. Говорю в основном я, он слушает. В какой-то момент я понимаю, что мой собеседник куда-то исчез. Оглядываюсь: Сережа стоит столбом метрах в четырех от меня. Подхожу, спрашиваю: ты чего? И вдруг замечаю, что у него лицо пепельного цвета. Стоит, рукой ворот пальто сжал, молчит. Постояли молча. Его отпустило. "Пойдем, - говорит, - помедленнее: мотор стало прихватывать, надо ложиться на операцию, но не хочется". Так мы добрели до Театра Маяковского. Там на первом этаже был неплохой бар. Зашли. Он говорит: "Давай коньяку выпьем". - "А тебе можно?" - "Мне все можно". Тогда уже продавали и "Мартель", и "Хеннеси". Взяли "Хеннеси". "За что пьем?" - "Давай за нашу газету", - предлагаю я. "Ну, давай..."
***
...Звонит наш общий с ним друг из Екатеринбурга. "Это ты?" - "Ну, а кто же еще?" - отвечаю я. "Не знаю, не знаю, - тянет друг. - Ну, если это ты, тогда быстро скажи, как звали собаку Торбина?" Это наш давний пароль. Надо немедленно вспомнить, как звали Галкиного бульдога, который жил с ними под Хабаровском и охранял дом с участком. Бульдог обожал Торбина и дочку Гали - Настасью. К остальным относился настороженно и недоверчиво. Торбина же он облизывал с ног до головы в буквальном и переносном смыслах. Весь в бульдожьих слюнях, Сережа был на верху блаженства: собака его любит, Галя любит, Настасья любит, друзья любят...
- Арчи, - говорю я. - Собаку Торбина звали Арчи.
- Ну, тогда здравствуй, - говорит мой старый друг.
Я знаю, он будет спрашивать меня про Арчи до конца жизни, хотя Арчи давно нет. Где-то там он по-прежнему бережет и любит своего хозяина.