Поделиться
Самая великая война, утверждающая историческую правоту народа; конечно, это "упоение в бою", но это боль, это кровь, это слезы, это гибель миллионов людей. Великая война Советской страны, спасшая мир от фашизма, - безусловно. Но одновременно исполненная человеческих трагедий, неисчислимых жертв, и в этом смысле "подлая", - ну, как с этим поспоришь.
Л. И. Лазарев, глубокий исследователь советской военной литературы, фронтовик, командир разведроты, с 1961 года до конца своих дней (он умер в 2010-м), работавший в журнале "Вопросы литературы", удивил однажды в высшей степени примечательной мыслью: Лев Толстой "Войной и миром" по существу закрыл тему Отечественной войны в русской литературе, после него никто не создал ничего подобного за минувшие полтора столетия; а литература о Великой Отечественной войне стала важнейшей частью советской, а потом и русской культуры, которая пядь за пядью отвоевывала право рассказать правду о войне. Она была важна даже признанным и обласканным Советской властью писателям - М. Шолохову, К. Симонову, Э. Казакевичу, В. Катаеву. За нее бились А. Платонов и В. Гроссман, - их жажда свободной мысли обернулась трагедией. Но все таки, - рукописи не горят!
Остатки вольности военных лет позволили журналу "Знамя" опубликовать в 1946 году повесть Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда", книгу, из которой, можно сказать, выросла вся последующая советская военная проза. Сошелся запрос народа и власти, - автор повести получил Сталинскую премию второй степени за 1947 год. И при этом В. Некрасов создал некий нравственный камертон, задал тон на долгие десятилетия, который звучит и поныне, отделяя зерна от плевел.
Именно этот камертон был расслышан тем поколением советских писателей, произведения которых назовут "лейтенантской прозой" - от Д. Гранина до Г. Бакланова. И именно Л. Лазарев при поддержке К. Симонова будет отстаивать их право писать о войне не с позиций командующих фронтов и армий, а простых взводных и ротных, для которых командир полка был самым большим начальником. Их хочется поименовать всех до единого, от Бориса Васильева и Василя Быкова до Виктора Астафьева и Алеся Адамовича, - потому что они запечатлели в своих произведениях драгоценную правду человеческого бытия перед лицом смерти, грубую, горькую и возвышенную одновременно. Они не знали, что происходит с нами после смерти, но то, что перед ней - видели своими глазами. Именно поэтому литература о войне - самый свободный раздел советской и русской литературы. После того, что пережили, - кто судия? Хотя, увы, жить перед лицом жизни довольно часто оказывалось куда как мутнее, чем пред лицом смерти.
Важно вспомнить всех. Но газетная колонка - скромный жанр, в ней отмерянное число знаков. Ну, а кроме того, по сей день не могу забыть давнего, почти двадцатипятилетней давности, разговора с Григорием Яковлевичем Баклановым. Это было в 1990 году. Он позвонил мне, прочитав мои соображения о военной прозе, посвященные 45-летию Победы, и сказал с солдатской определенностью: "Миша, никогда не ставьте мое имя рядом с именем Бондарева", - и повесил трубку, не дожидаясь моего ответа. Мне не надо было объяснять, что он имел в виду, хотя они принадлежали к одному поколению - и человеческому, и писательскому. Но судьбы оказались разными. Г. Бакланов никогда не стал бы писать сказки о Сталине.
Жизнь перед лицом жизни дело в высшей степени многотрудное, - люди устают от правды войны, равно как и от правды мира. Мир символов, как кажется, комфортнее и безопаснее. Но это иллюзорный комфорт и мнимая безопасность. Которые неизбежно приводят к новой беде. Помните, как у А. Твардовского: "А всего иного пуще/ Не прожить наверняка -/Без чего? Без правды сущей,/Правды, прямо в душу бьющей,/Да была б она погуще,/Как бы ни была горька?"
Но хотел ли я узнать всю правду о смерти моего брата и моей сестры, о смерти их матери, первой жены моего отца, которых сожгли в январе 1942 года в синагоге в местечке под названием Хмельник Винницкой области? Все жуткие подробности их жизни под фашистами, которые были страшнее смерти? Они не успели эвакуироваться, отец уже был на фронте, - семья еврея и комиссара была обречена. И эта смерть тех, кого сожгли, как говорили мне местные жители, была еще легкой, по сравнению с тем, что фашисты вытворяли с другими. Я приехал узнать правду об их жизни и смерти, - но не мог ничего слушать, мне казалось, что такого не может быть между людьми. Только ходил от одного захоронения к другому, надеясь, что их предсмертный крик отзовется в моем сердце.