IХ Фестиваль российской культуры, ежегодно собирающий более миллиона зрителей, открылся в Японии, "перекрестный" Год языков и литератур "Россия - Германия" стартовал в Берлине, "Левиафан" Андрея Звягинцева привлек внимание зрителей Каннского кинофестиваля, Российский павильон стал триумфатором на архитектурной Биеннале в Венеции... Просто дух перехватывает!
В России в это же время открылась беспрецедентная программа "перекрестного" Года культуры с Британией, гастролировали первоклассные филармонические и эстрадные исполнители, будоражили внимание публики выставки из Индии, Италии, США и многих других стран... Словом, мировое культурное сообщество вело привычную бурную жизнь к радости десятков, а то и сотен миллионов благополучных обывателей.
Но прислушаешься к информации с Украины, из Афганистана или Ирака, где гибнут люди и льется кровь, - и привычное неудовольствие от того, чем занимаешься каждый день, становится тягостным и невыносимым. Не обвиняйте меня в наивности или позерстве. Знаю любые контраргументы. Сам сочинял их не раз. Понятно, что жизнь всегда существует рядом со смертью. Искусство с небытием. Но от этой привычной мудрости никак не легче. С годами - особенно. Изначально хрупкий слой цивилизации с его запретом на убийство и многими другими запретами, кажется бесконечно истончившимся, продырявленным до саморазрушения. Помню, как Евгений Сидоров, прекрасный литературовед и замечательный министр культуры, который в начале 1990-х затащил меня в бюрократический мир, чуть ли не закричал на собеседника: "Да перестаньте Вы твердить, что красота спасет мир. Это ведь не прямая речь Достоевского, это сказал один из самых идеалистически ограниченных героев писателя!". Мы взрослые люди, знающие немало про красоту и являющиеся ее ценителями, слишком часто бываем в ярости от ее бессильной эфемерности и от собственной никчемности. И как бы ни бряцали уверенностью от самовлюбленности иные литераторы или кинематографисты, упоенные иллюзией всемогущества, слова, попранные кровью друга или даже врага, утрачивают всевластие. Нет человеческих слов, способных попрать смерть и воскресить из мертвых. Это нам, смертным, не под силу. Но если их нет, то зачем они? И эти мысли не покидают меня всю мою жизнь, хотя эту самую жизнь я посвятил слову. И не был уверен в искренности ни шекспировского Гамлета, ни осборновского Джимми Портера, которые пытались убедить окружающих в том, что изреченная мысль оскверняет истину. Я старался держаться за мудрость Томаса Элиота, который как-то сказал о себе и о своих европейских и американских сверстниках: "Мы были последним поколением писателей, которые верили в дворянские привилегии слова". В привилегии слова, способного упорядочить хаос и примирить со смертью. Это он о "потерянном" поколении. Но новости беспощадны. Какое счастье, что во время Гражданской войны в России ни радио, ни телевидение не были общедоступными средствами информации. Все эти вопросы стары не как мир, понятно, но как боль. И их задавали задолго до меня.
Можно ли писать стихи после Освенцима? Теодор Адорно, выдающийся немецкий философ, один из лидеров знаменитой Франкфуртской школы, ответил на этот вопрос категорически жестко: "Писать стихи после Освенцима - это варварство". Впрочем, как известно, и гении могут ошибаться: стихи слагали не только после Освенцима, но и в самом Освенциме. Видимо, так уж устроен человек, который пытается уловить ритм космоса, не только прославляя, но и проклиная его.
С ранних лет меня не оставляла эта проблема. Достаточно было в пору репортерской юности поездить по провинциальным театрам, чтобы заразиться творческой, и прежде всего актерской, болезнью рефлексий по поводу бессмысленности своих занятий. Что мы можем? Кому мы нужны? И зачем всем этим занимаемся, если мы не в состоянии исправить несправедливости мира? Ну, и т. д. , и т. п. Обычные тирады во время послеспектакльных застолий. И люди театра вовсе не одиноки в этих приступах отчаяния.
Но потом, откричавшись и почти опомнившись, актеры выходят на сцену, поэты и прозаики утыкаются в экраны своих компьютеров или берут в руки перо, музыканты расчехляют свои инструменты... И в момент творчества им кажется, что своим искусством они могут спасти мир. Пусть не все человечество, но хотя бы тех людей, которые окажутся во власти их искусства. И они правы. Искусство не в состоянии напрямую бороться со злом. Но оно способно пробудить добро в душах и умах людей. Собственно, в этом очеловечивании человека и состоит один из важнейших смыслов его земного бытия. Оно не бессмысленно хотя бы потому, что может навести некоторый порядок во внутреннем мире своих слушателей, читателей, зрителей. В том числе и тех, кто принимает судьбоносные решения. Ведь не зря же один неглупый писатель сказал: "Если министр обороны немного играет на скрипке и отличает ее от виолончели, то мне спокойнее спится по ночам". Надо помнить, что войны начинаются в головах. Как и разруха. И только после сложившихся в головах планах на улицах начинает литься кровь.