После обвального успеха фильма "Племя" на Каннском фестивале смотреть украинскую картину "Братья. Последняя исповедь" идешь с удвоенными ожиданиями: кино наших ближайших соседей всегда было популярно в России, и теперь там явно намечается оживление, приходят новые талантливые люди. Увы, дебют Виктории Трофименко оказался, хоть и амбициозным, но непоправимо испорченным самыми махровыми штампами - из них выложено то, что претендует быть философией фильма.
Режиссер явно даровитый, умеющий выразительно построить кадр и наследующий традициям украинского поэтического кино, Трофименко для снятого в Гуцульщине дебюта выбрала притчу шведского писателя Торгни Линдгрена. И тем уже заложила в своем сценарии многие режущие глаз несовместности: и северные замкнутые характеры плохо вяжутся с цветистой буколикой рушников, и писательница-миссионерка явно залетела сюда из других палестин, и фабула становится условной до лунной стерильности. Но, в конце концов, притча и не должна быть географически дотошна. Вопрос в ее смысле и ее нравоучении.
Смыслы и нравоучения начнутся с первого кадра. С нажимом покажут светлые лики святых и мерцающие перед ними свечи, писательница прочтет прихожанам лекцию об юродивых, но вскоре кто-то разрушит благолепие заявлением, что бога нет, - и мистику начнут нагнетать так усердно, что становится не по себе. Старик безбожен, а, стало быть, циничен, и кот у него черный, орет дьявольским голосом и вот-вот возгласит: "Поднимите мне веки!" И так, зловеще поскрипывая и поухивая, этот медленный, как бы остановившийся фильм будет обрастать философемами, которые апеллируют к категориям жизни и смерти, ревности и смертельной вражды. Словно сошедшая с прозрачных полотен передвижников девушка с кружевным зонтиком окажется в плену у мужа, с которым у нее идейные разногласия: он хочет черничных штруделей, а она вскормлена соленой свининой с чесноком и на этой почве жестоко страдает. Мужнин брат ее поймет и утешит, возникнет ребенок, уже неясно, от кого, на этой почве воспылает вражда, в ходе которой, как у Шекспира, все умрут. За исключением девушки, которая эмигрирует из заледенелого царства к теплому морю, и в память о ней назовут кота, хотя он, как выяснится по ходу фильма, возможно, кошка. Поэтическое начало картины выражено белейшим снегом, на который нещадно мочится циник-бежбожник (с разнообразными человеческими выделениями у фильма особо пристрастные отношения), и который воспевает писательница, уподобив его "пене материализованного света". Этой несколько выспренней интонацией и пронизано все повествование.
В целом фильм кажется эманацией сознания спутанного и болезненно зацикленного на простейших знаках-штампах: если старик - то сгорблен-скрючен так, что сочувствуешь актеру, если светлая девушка - то белобрыса и с румянцем во всю щеку; черный кот - злой рок, женщина - спокойная самоотреченность и мудрое приятие своей нелегкой ноши. И, разумеется, она тащит свой крест в самом буквальном смысле - влечет на закорках распластанного наподобие распятия многострадального старика. Этот фильм прямо-таки распирает от образности.
Прямое действие перебивается флэшбеками, отсылающими то в юность, то в детство героев. О времени центрального действия напомнит разве что мобильник, в захолустье немедленно умерший, по слогам прочитанное газетное сообщение об американцах, высадившихся на Луну, и еще кожаная куртка с востроносыми ботинками, которые затребует у отца сын-недоросль. Для притчи эти детали слишком конкретны, с высокой трагедией - слишком несоразмерны: от перепадов давления у зрителей начинается род кессонной болезни. Получилась картина, которая все время хочет взлететь к горним высям, своевременно напоминая об истинах бесспорных, но теперь преданных забвению. И тут же пикирует до уровня пародии так наивно, истово и простодушно, что это, вполне возможно, примут за новое авторское слово в оскудевшем современном кино. И даже чем-нибудь наградят.