Поделиться
Если 50-главный роман Сорокина представляет собой многожанровый коллаж текстов, стилизующих самые разные роды и виды письменной и устной речи, то пространство спектакля - это зеркальная бесконечность, множащая в своих коридорах артиста, объекты и зрителя. Сидя на одном из черных стульев, под разным углом расставленных внутри круга, ты способен увидеть только фрагмент заплутавшей в зеркалах "реальности".
Так и сорокинский читатель блуждает по дивной Теллурии с неутоленной жаждой отгадать секрет ее совершенства, натыкаясь на одну подмену за другой, пока не упрется в финальный гимн природе.
Сделав спектакль "в расфокусе", демонстративно отказавшись от перфектности и предпочтя ей неумолимую центробежность, режиссер воплотил идею полураспада, столь важную для Сорокина и, шире говоря, для времени, в котором мы живем.
Порядок, которого то и дело взыскуют герои "Теллурии", связывая его с сильной государственной рукой, нарушен настолько, что взбесился сам язык. Гацалов же сочиняет адекватный писательской технологии театральный ответ, но располагает его в пространстве коммуникативном: как и через что зритель/читатель вступает в связь с романом? И потому театр у него тоже "съезжает с катушек".
Актриса Мария Зимина, читая монолог ее высочества Татьяны, ищущей секс-приключений в подворотнях российского захолустья, запинается, смеется красиво и переспрашивает режиссера: "Кстати, говорить нехорошее слово или нет?" Семен Сытник, которому достался сюжет про 47-летнего педофила, в финале протестует: "Да не буду я это говорить". Игорь Волков подбадривает партнершу: "Все хорошо, только не части". Кое-что обещают сократить к следующему разу.
Разомкнув структуру театра вовне, к зрителю, режиссер заодно разрушает и связи внутри текста, притесняя властное эго автора - не зря тут поедают торт в виде головы, аккуратной черничной бородкой напоминающей гладкое лицо Сорокина.
Нарушение конвенций и есть главный принцип гацаловской "Теллурии": как бы самопальные причиндалы к костюмам, не споротые с пиджаков фирменные бирки (художник по костюмам - Леша Лобанов), падающий на телеведущего задник, который ему приходится держать.
Открытость внутренней репетиционной кухни обнажает главный принцип "просвещенного Средневековья", в котором живут герои "Теллурии", - помесь "своей" доморощенности и футуристических гаджетов. Тут и породистая фактура, и манера речи актеров Александринки - произносят они текст, в котором стилизован интеллигентский "аристократизм" классического русского романа. Режиссер исследует мутанта в разных его проявлениях, и в этом тотальном для спектакля стремлении близок к карнавальной, состоящей сплошь из мнимостей сорокинской действительности.
Речи во славу государства Александр Лушин на молитвенный манер читает с ноутбука, самодельные стихи "мурло, мурло по всей земле", пробежки по кругу с выкриками "За царствие божие внутри нас", "за свет в конце туннеля". Иронически снижая то, что у Сорокина обладает зарядом издевательской, но вдохновенной патетики, театр проявляет сопротивляемость этого текста к любому насилию.
Сорокин нигилистичен ко всему: к вкусившей теллура власти и к оппозиции в лице толстого Поэта Поэтовича Гражданинова, к "культурному" прошлому и к "дикому" настоящему. Единственной и последней "скрепой" этой расслоившейся реальности остался русский язык. А режиссер вместо языка испытывает на прочность коммуникативные границы театра. Но он остается вне контакта, этот собор, залитый лунным сиянием.