Поделиться
Завтра была война
На мою долю выпало сложное детство, но до войны оно было счастливым. К 1941 году у матери с отцом родились восемь детей, второй по рождению в детстве умер от болезни, а старший Александр в 1940 году уехал в Москву в ремесленное училище. Жили мы в деревне Котлы в восьми километрах от райцентра Залегощь. Помню наш дом - деревянная пятистенка под железо. Река Неручь, перелески, грибы, ягоды, рыба, раки, мед - отец держал пасеку. Отец был охотником, и к нему приезжали друзья из Орла. После охоты садились за стол, а мы, дети, пробирались в сени, где лежала добыча, и отрезали у зайцев хвостики. Отец работал в школе, а перед войной стал завроно. Мы с младшими сестрой и братом бегали к нему на работу в Залегощь. Открыто он не ругал, но хмурился, а обратно вез на лошади. В райцентре отец строил дом, и мы готовились переехать. Не успели, пришла война.
Помню, как узнал о ней. В Залегощь я пришел тогда один, и отец сказал: "Ухожу на фронт". А матери велел передать, будто поехал он в соседний район к брату за железом для дома. Василий Филиппович работал в военкомате и ведал мобилизацией. Прибежал я домой и впервые, благородно, соврал матери. Спустя пару дней отец ушел на фронт. До сих пор слышу его прощальные слова: "Береги детей! Разобьем гадину, скоро вернусь".
В ожидании смерти
Так началась военная жизнь. Мне было десять, я - старший. Позже мы услышали, что мой брат Александр, приписав годы, ушел оборонять Москву. С тех пор о нем ничего не известно. Осенью 1941-го по большаку шли через Котлы беженцы, гнали скот. Иногда появлялись оперотряды и требовали от мужиков идти в тыл. Кто уходил, а кто и нет. Военные группами по два-пять человек, иногда с одной-двумя винтовками на всех, тоже брели с запада на восток.
Однажды мы с сестрой и братом попали на разграбление магазинов в Залегощи. Царило безвластие, и люди тащили ценное. А мы нагрузились игрушками и вернулись в Котлы счастливыми. Мать странно посмотрела на нас, лишь много позже я понял, что чувствовала она тогда. В Залегощи, чтобы не досталось врагу, сожгли зерносклады. Образовались черные горы, в которых люди ломали корку, проделывали лазы и таскали изнутри зерно. А мы с матерью в поле собирали необмолоченные снопы.
Грузим однажды и видим: бегут военные. Прыгнули за скирду, началась пальба. Вдалеке мелькнули верховые. Немцы! Вернулись в деревню, состояние такое, что ждем смерти. Отец был коммунистом, а мы знали уже, что делают с такими семьями. Мать говорила, дай Бог, чтобы умерли мы все сразу, чтобы никто не мучился. Вечером в Котлы въехали всадники - немецкая разведка. Остановились у деда Борисьева. Тот накормил всадников яичницей, а они, уходя, расстреляли индюков, что он держал. Приторочили тушки к седлам и уехали. Так началось разграбление. Пошел поток немецких войск. Долго нас не трогали. Но однажды в дом ввалились солдаты. Что-то говорят, а мы сбились в кучу и ждем, вот-вот расстреляют. Они положили на стол автомат и ушли. Сидим, глаз не отвести от оружия, думаем - вот наша погибель. Оказалось, солдаты заняли квартиру для офицера - оставили автомат, мол, занято. Поселился у нас инспектор, говорил, что он австриец.
Были в деревне такие Никитины, из кулаков. Смотрим, а они, парни 16-18 лет, стали ходить с повязками на рукавах и винтовками. По соседству жил председатель колхоза Федор Рожков, назначили старостой. Над деревней летали советские самолеты, сбрасывали листовки, а мы собирали. Инспектор увидел их у меня и велел матери их сжечь. Я же спрятал их надежно на потолке, а моя сверстница Нина, дочь Рожкова, спрятала на огороде, в картофельной ботве. Кто-то нашел и донес. Немцы отвели старосту на низ деревни и повесили на раките у дома деда Клюева. Неделю провисел, и только потом разрешили снять его и похоронить.
Бег на запад
В зиму 1941-42 годов настроение немцев изменилось. Все больше шло их с востока на запад, и стали они очень злыми. Нас выгнали из дома, при австрийце жили на кухне, и мы ушли к родственнице бабе Анюте. У нее в крохотной хатке кое-как перезимовали. Помню, гнали много мирных жителей на запад, и наутро натыкались мы на трупы, занесенные снегом. Перед глазами так и стоит увиденный однажды трупик младенца. Ярко-красный от мороза, в одной распашонке.
Нас выселили в Маленькие Котлы, где немцы не стояли. Там не было большака, но село все время бомбили. В Котлах же немцы устроили лазарет и кладбище. Летом они глушили рыбу, и нам кое-что от этого доставалось. А еще таскали мы у них со склада мешочки с порохом, уходили на речку и там для забавы подрывали. Мальчишки… Осенью 1942-го немцы начали отступать, сорвали и нас. Пригнали в Никуличи Свердловского района.
Там я пробовал закурить, нашел где-то немецкую сигарету. Мать заметила и отхлестала по щекам. Поражаюсь силе тех женщин. Какое бремя несли на плечах, но даже когда казалось, что все, нет у нас будущего, продолжали воспитывать детей, наказывали за неприглядные поступки.
Из Никуличей весной 1943 года пригнали нас в Становой Колодезь, погрузили в товарные вагоны. Мы гадали - куда везут? Проехали по Брянщине и оказались в Белоруссии. Там состав часто останавливали, партизаны по ночам подрывали мосты. Фашисты, чтобы избежать потерь, пускали через мосты сначала вагоны с нами, сзади их толкал паровоз. А после моста цепляли к другому паровозу, поджидавшему с той стороны.
На станциях иногда двери открывали и подгоняли кухню. Люди подставляли миски и ведра, толпились за похлебкой из гнилой неочищенной картошки. Тем и питались, да еще картошкой, что тайком захватили с собой. Однажды я чуть не отстал - варил на станции картошку, а поезд тронулся. Схватил с огня чугунок, помчался, успел вскочить на подножку, так и доехал на ней до остановки. Пришел в наш вагон, а мать в мыслях меня уже похоронила. И картошку принес, еще горячую.
В Белоруссии держали в лагере под открытым небом, потом поселили в деревнях. На квартиру брать не хотели. Мы же - семья коммуниста, некрещеные. Посадил местный дед нас на телегу и повез в город, в церковь. Нас окрестили, и поселились мы у деда. Жили там получше, в тех местах и сеяли, и урожай собирали. И все же пришлось побираться. Это была целая наука. Мы брали по суме и ходили по домам, крестились неумело и жалобно просили подать "христа ради". Подавали хорошо, кто хлебушек, кто картошечку. Жили в погребе. Скоро пришли наши, освободили, и мы отправились домой - когда на попутках, когда поездом.
Вернулись домой - Залегощи нет, руины. Оставили с матерью младших в поселке, пришли в Котлы, а там заросли. Кругом мины, воронки. Кошки, собаки одичали. Деревни нет, люди устроились в окопах и как-то существуют. Там, по Неручи, проходила линия фронта. Наладили связь с дядей и узнали, что отец погиб 7 сентября 1943 года под Харьковом. Поселили нас в уцелевшем селе Козинка, на квартире. Страшное время. Есть нечего, поля не засеяны. Если удавалось подстрелить ворону, варили похлебку. Младший брат от голода распухал. Даю ему баланду, а он пальцем в рот тычет и стонет: "Женя, дай мяса!". Счастье, мать съездила к родственникам в Воронежскую область, пригнала корову, которая и спасла нас от смерти. Даже в разрухе работала школа, и в Козинке я пошел в четвертый класс. В 1944 году свирепствовала малярия. Я излечился от нее в русской печи - залез и закрыл заслонку. От жара сознание даже потерял, но избавился от недуга. Школа-семилетка работала в Ломцах, там я узнал о Победе. В сельсовете был единственный в округе динамик. Проходя мимо, услышал радостную весть. Прибежал в Козинку, кричу: "Победа! Победа!" Позвала нас мать, обняла детей разом, уткнулась в наши плечи и головы, и чувствую, трясет ее, плачет…