Открыв ее двери, попадаешь в мир то ли кочевья, то ли бараков. Темные сарайчики, где вместо стен - рубероид с потеками, вырезанные окошки ближе к полу… Внутри, вместо интерьера - фактически пейзаж: странная речка, мутноватая, грязноватая течет внутри сарая. Невидимая снаружи, она плод видеопроекции… Иначе говоря, как в пещере Платона, мы не видим саму речку, но ее отражение. И то не везде. В озадаченном недоумении, почти разочаровании бродишь меж этих сарайчиков, спускаешься на нижний этаж, чтобы обнаружить еще и замазанные серой краской "окна" с процарапанными каракулями и птичьими профилями, как у индейцев. На одном "окне" индейцы, похоже, стоят на пустынном эскалаторе, движущемся вниз. А рядом, в крохотном зальчике, под стеклом, модели разбитых до основания глиняных домиков. Вместо интерьера - лишь абрис планировки. Архитектура оборачивается странным симбиозом археологических раскопок и проекций иных миров. Этот мир между руинами и утопией - пространство временного пребывания, или - настоящего. Оно мизерабельно, лишено не только пафоса, но и перспективы. Точнее, эта перспектива скрыта, поскольку мы видим лишь фрагмент странноватой речки. Названия ее мы не знаем, но имя Стикс выплывает невесть откуда, не спросясь… Впрочем, про Стикс тут ничего не сказано. Речь - о "Мейнстриме".
"Мейнстрим", как все в курсе, сейчас одно из ходовых словечек. Одно время обожали рассуждать о голливудском мейнстриме: топ-звезды в кадре, куча миллионов баксов на постановку, еще пол столько, если не столько же, на раскрутку, и в идеале - бокс-офис ломится от прибыли. За примерами "мейнстрима" в архитектуре и вовсе далеко ходить не надо, достаточно выйти на столичные улицы, где все в блеске сияющих витрин, мерцающих цифровых экранов, впечатляющих издалека пластиковых панелей под мрамор в пафосном, заново отстроенном отеле - и вот оно, основное течение, течет, сияет, переливается, оглушает и захлестывает. Все жаждут попасть в струю, то есть именно в этот самый мейнстрим. Хотя, на первый взгляд, проблемы нет: ступить не успеешь, а уже по уши в этом самом "мейнстриме". Особенно если проплывет по ближайшей глубокой луже благородный или не очень дон в стремительном "порше".
Александр Бродский, архитектор и художник, в мейнстриме прежде замечен не был. Наоборот, его все больше руины влекли. И не только потому, что он архитектор с хорошей классической школой. А Бродский прежде всего архитектор, и весьма известный, причем не только как один из авторов "бумажной архитектуры" конца 1980-х, когда он работал вместе с Ильей Уткиным. Как архитектор, он к руинам относится бережнее некуда. Во время реконструкции "Винзавода" в 2005-2007 годах, за которую Бродский отвечал, рассказывают, что он сохранял везде кирпичную кладку XIX века, где только можно. Неровности, неправильности "кривизны" обводил мелом: "Не трогать!". Как художник, он руины… строит. Не в том смысле, что берет новенькие здания и разрушает их в художественных целях. А в том же, в каком Джованни Батиста Пиранези в XVIII веке создавал на своих гравюрах образы грандиозных развалин, отнюдь не всегда имеющих прототипы в реальности. Бродский же словно предлагает зрителю путешествие внутрь этого тревожного, таинственного, неопределенного пространства руин. Он вроде бы создает объекты, но работает с пространством.
Все, кто бывали на "АрхСтоянии", вспомнят его светлую "Ротонду" посреди гречишного поля - без крыши, с торчащей в небо печной трубой, с разномастными дверями, ведущими к центру - очагу, то есть теплу, пище, дому. То ли парковая беседка, оставшаяся от растворившейся в ландшафте усадьбы, то ли привидевшийся летней ночью "павильон Армиды", то ли приют сильфид и эльфов, воздушных созданий, для которых крыша лишь помеха. При всей неопределенности назначения и трудностях "идентификации", "Ротонда" отнюдь не лишена функциональности. Она и организует ландшафт, и оказывается точкой, откуда близлежащими окрестностями можно полюбоваться. В этом смысле она, конечно, отсылает к традициям паркового искусства былых времен. Но для художника не менее важно, что она оказывается знаком, отсылающим не столько к конкретной эпохе Просвещения и сентиментальных прогулок, сколько к вневременному пространству поэзии, воображения, меланхолических раздумий о быстротекущих днях жизни. Иначе говоря, "Ротонда" Бродского похожа еще и на знак рубежа - меж миром дольним, здешним и пространством "возвышенного" (во всех смыслах).
Проект "Мейнстрим", который показывают в "Триумфе", выглядит прямой противоположностью "Ротонде". Та стоит в чистом поле, "Мейнстрим" - в гуще города. Та видна и открывает вид на горизонт, этот - скрыт, виден фрагментарно, и то в проекции. Та - светла и воздушна, "Мейнстрим" - полутемен, с замазанными окнами. Та - врата в "воздушный" мир, нынешний же проект - спуск к "реке времен"… Перед нами две точки - восхождения и спуска, надежд и тревоги. Обе рубежные. А между ними - как пристанище - вспоминается еще одна руина - CISTERNA, устроенная в бывшем огромном коллекторе в промзоне. Там зрители оказывались в темном пространстве, на стенах которого светились лайтбоксы - окна-звезды в незнаемые миры.
Трудно отделаться от мысли, что Александр Бродский предложил нам своего рода трилогию. В духе Пиранези, древних греков и "русского бедного"… Позволяющую каждому почувствовать свою жизнь как "козлиную песнь" (так ведь переводится древнегреческое слово "трагедия") античности.