Поделиться
"В основном речь о блуждающем контексте, об изобразительных темах и мотивах, которые с творчеством Кафки связаны ассоциативно, лишь в глазах заинтересованных зрителей", - поясняют кураторы "Ковчега" свой замысел. Конечно, блуждающий контекст уловить в строгой концепции много сложнее, чем, скажем, даже бродячие сюжеты в фольклоре. Блуждающий контекст - вроде хвоста кометы. Схватить его невозможно, но, если повезет, можно увидеть. Правда, произведения Кафки - из тех комет, что обладают сразу несколькими хвостами.
Одна из самых впечатляющих историй - о том, как Франц Кафка читал страницы рукописи "Замка" в кругу друзей, самом узком и близком. Ну а про гротескную, полную мрачного абсурда, атмосферу романа, который вдохновил в середине 1990-х сразу двух знаковых кинорежиссеров - нашего Алексея Балабанова и австрийца Михаэля Ханеке, можно и не говорить. Так вот, в местах, где у автора голос срывался от волнения, слушатели дружно смеялись. Не потому, что они были бесчувственны, а наоборот, потому что тонко чувствовали сиюминутный актуальный подтекст. Для них история отношения К. с канцеляриями Замка прочитывалась как восхитительная сатира на нравы Габсбургской империи, только что развалившейся на куски.
Это потом австрийский сатирик и поэт Карл Клаус с горькой иронией назовет эту самую империю "опытной станцией конца света". Если он прав, то на звание другой такой станции явно могла претендовать еще одна империя, развалившаяся почти одновременно с Габсбургской, которую мы хорошо знаем. Но в данном случае дело не в количестве "опытных станций" Апокалипсиса. После конца Второй мировой их уже никто не успевал считать, и всем было не до смеха. Вопрос не только в том, как получилось, что именно произведения Кафки, чьи три незавершенных романа "Процесс", "Замок", "Америка" увидели свет после смерти автора от чахотки в 1924-м (и, кстати, против его воли - Кафка завещал Максу Броду сжечь свои рукописи), сконденсировали тот ужас беззащитности и оставленности, который сполна пережил человек ХХ века. Кафка по идее не писал об Апокалипсисе. Он писал о себе, а у него, как он сообщал своей невесте Фелиции Баэур, "нет литературных интересов, я состою из литературы".
Собственно, выставка в Литературном музее и берет за основу этот вполне кафкианский сюжет, как человек, "состоящий из литературы", оказывается избранным собеседником для людей, "состоящих из рисования и живописи", живущих в совершенно другой эпохе и другой стране. Среди самых "странных сближений" с Кафкой на выставке - работы Бориса Булгакова, вхутемасовца, который успел повоевать и на Первой мировой, и на Гражданской - на стороне белых. Неудивительно, что после обвинений в формализме он предпочел бегство в иллюстрации к детским книжкам. Его рисунки стула и конфеты, пачки "Геркулеса" или цветка помидора - идеальны для букваря или учебника ботаники. Ничего личного. Ассоциации с Кафкой? Упаси боже. Да, Кафку и не печатали в СССР до 1960-х, а после 1968-го он снова сделался персоной нон грата в советских библиотеках. Но сама идея "укрытия", "спасения" от невидимой угрозы в безличном, "объективном" стиле, в отказе от высказывания от "первого лица", - очень даже близка Кафке. От этой опытным путем найденной идеи до наших концептуалистов 1970-1980-х - рукой подать. Не случайно одни из самых эффектных иллюстраций "Процесса" и рассказа "В исправительной колонии" принадлежат Игорю Макаревичу.
Из самых очевидных, привычных сближений Кафки - с антиутопиями и с соцартовской шуткой Вагрича Бахчаняна - "Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью". Близость фантасмагорий социальной жизни с "первоисточником" вроде "Замка" или "Процесса" настолько очевидна, что писать о них - все равно что ломиться в открытую дверь. Любопытнее, что кураторы сумели показать несколько блуждающих "хвостов" кометы по имени Кафка, в том числе те, что "указывают" в сторону лирического высказывания. Произведения Бориса Свешникова и Михаила Соколова, Арсения Шульца, Евгения Гинзбурга и Бориса Голополосова возвращают каждому из нас смелость почувствовать себя персонажем Кафки - слабым, беззащитным, одиноким, жаждущим любви и боящимся ее, покинутым и преданным... Но не желающим предавать. По крайней мере себя.