Помню, как зимой 2005 года друзья сообщили мне, что встреча с Валентином Григорьевичем будет в московском Доме национальностей. Зал и без всякой рекламы был заполнен до отказа. Поводом для встречи с писателем стал выход в Иркутске его книги с повестью "Дочь Ивана, мать Ивана" и рассказами. Иркутский издатель Геннадий Сапронов привез тогда часть тиража в Москву, и в конце вечера люди терпеливой, тихой очередью выстроились за автографами.
В моем журналистском архиве сохранились фрагменты выступления Валентина Григорьевича.
***
В советские годы, мне кажется, даже многие неверующие были православными. Моя бабушка, например, без того, чтобы не перекреститься, за стол не садилась. Хорошо помню икону, которая была в нашем доме. Потом она, еще при жизни бабушки, куда-то исчезла. И все равно бабушка, а человек она была волевой, сильный (и старуха Дарья, и старуха Анна - это моя бабушка), если что не так, говорила: "Господь накажет" или "побойтесь Господа". Это и нам говорилось, родственникам, и другим. В деревне у нас кто-то забыл про Бога, а кто-то не забыл.
В 1980 году был юбилей Куликовской битвы. Накануне юбилея, в 1979 году, я крестился (мне было сорок два года). Глубоко воцерковленным человеком, наверное, назвать меня нельзя. В храм хожу часто и не только по праздникам, но настоящей тяги к храму, как это бывает у других, у меня пока нет.
Знаете, я недавно прочитал одну из повестей Льва Бородина, моего земляка. Он прожил долгую и сложную жизнь, дважды отсидел в лагерях. Так вот он говорит, что, если человек в детстве не смог прийти к Церкви, потом ему приобщиться к приходской жизни очень трудно. Надо, чтобы Храм, Церковь были заложены в человека с раннего детства, с первыми понятиями о мире и жизни.
***
Вспоминаю митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима, который говорил, что человек, который понимает, чувствует русский язык, он не может не быть патриотом. Владыка настойчиво советовал нам: изучайте Россию. Тот, кто проехал по России, увидел ее от Куликова поля до Байкала, тот не может не стать православным человеком. Помню, в 1979 году мы приехали на поле Куликово в день Рождества Богородицы, ночевали там, а утром увидели: все поле было заполнено людьми. И не колоннами они шли, не по чьей-то указке, а притекали из дальних и близких мест. И это произвело на меня неизгладимое впечатление. Мне казалось тогда, что Россия пробудилась, вера вернулась. И остановить это нельзя...
Может быть, я не прав, но если бы все происходило не махом, если бы мы постепенно встречали каждый восстановленный и открывшийся храм - встречали бы и молитвами, и буквально - объятиями... Вот всем народом встречали бы, по-настоящему, тогда и вера наша была бы сейчас осмысленнее и глубже.
***
Еще недавно я обольщался и думал, что надо писать так, чтобы без твоей книги обойтись было нельзя, и тогда все бросят читать глянцевую макулатуру. Теперь понимаю: все не так просто. Видно, упущено время. Массовый читатель едва ли вернется к настоящей литературе.
Ведь мы даже элементарную грамотность потеряли. Помню, какой она была в 1970-80-е годы, когда я получал уйму писем, в том числе и от школьников. Я видел, что к 7-8-му классу ребята писали абсолютно грамотно! А мы за последние десять лет умудрились потерять это богатство. В начале девяностых годов не было ни одной газеты, которая бы следила за корректурой и редактурой. Просто все сваливали, как в корыто - пожалуйста, выбирайте оттуда. Может, и в этом одна из причин того, почему сейчас процветает срамная литература и собирает миллионные тиражи.
***
Никогда я себя не заставлял писать. Я мог не писать месяцами. За художественную прозу не брался годами. В 80-е годы, когда началась борьба за Байкал и против поворота северных и сибирских рек, я ушел в публицистику. Было горячее желание вмешаться, достичь определенного результата. Ничего изменить не удалось, почти ничего.
Единственная художественная вещь, которую я написал в то время, - "Пожар", но и там почти гольная публицистика. Сердце надрывалось, видя, что происходит в рабочих поселках, деревнях наших. И сейчас много дурного, пьют не меньше. Но тогда, в 1980-е годы, пили уж как-то совсем оголтело, очень страшно. Сегодня нельзя сказать, что это изысканно делается, что на это приятно смотреть. Но теперь деревня разделилась примерно поровну: одни спиваются окончательно, другие бросили эту заразу полностью. Надо жить, надо выживать во что бы то ни стало... Будем надеяться, что людей, не бросивших себя, непьющих и работящих, станет больше, что народ станет подниматься к жизни и свету.
А ведь когда-то обращались к народу, он был силой в государстве. Разумеется, обращались, когда надо было идти на фронт, когда поднимали целину или строили Братскую ГЭС... А сейчас - тяжелейшее положение в стране, а народа как будто нет. Все разговоры только о том, как прибавить пенсию, дать кусок хлеба, чтобы люди не выходили на рельсы, чтобы примолкли.
По телевизору и радио сообщают только о несчастьях. Тут уж соловьями заливаются, а если день-два ничего не происходит, то диктору уж до того тоскливо!.. Народ не нужен, никто к нему не обращается за государственным делом, которое бы подняло нашу страну.
***
Хочется надеяться, очень хочется надеяться... Когда на родину приезжаю, выйду утром: солнышко светит, травка растет, тишина, чистота, до того хорошо. И думаешь: все минует, лишь бы вот это было. А если это сохранится, если мы сумеем чувствовать, видеть красоту, будем пускать ее в свою душу - значит, выберемся. Сохранить бы только эту землю.
Говорю так не потому, что мне хочется закончить свое слово надуманной доброй нотой. Нет, я действительно верю: выстоим, выберемся обязательно.
Москва, декабрь 2005 г.
Валентин Распутин, из книги "Сибирь, Сибирь..."
Нет, надо верить... И праведники еще остаются, и не выжили совершенно люди из бескорыстия, благоразумия, веры. Да, издержался, издерзился, окунулся в срамной балаган человек - да ведь не всякий же! И пусть он, неподдавшийся, осмеян нынче, затравлен, загнан в молчание и одиночество... но ... стоит неколебимо он, ни за какие пряники не способный расстаться с совестью.
Претерпевший до конца
Когда во вторник утром я спешил к храму Христа Спасителя, чтобы проститься с Валентином Григорьевичем, то держал в руках его книжку, и все оглядывался в вагоне электрички, а потом и в метро: не читает ли кто Распутина? Но почти у всех в руках - ридеры, электронные книги, а по ним разве поймешь, что человек читает. Вот и не с кем мне было "нравственно обняться" (по выражению Ю. Казакова).
Впрочем, такие книги, как "Деньги для Марии", "Прощание с Матерой", "Живи и помни", "Последний срок" - их не читают на ходу. Это затворническое чтение, чтобы и поплакать можно было подальше от людских глаз, и подумать над своей жизнью без тычков и окриков. А потому верится: пока я пишу эти строки, где-то в Тобольске или Иркутске неведомый мне мальчишка снял с дедовой полки том Распутина и погрузился с головой в "Уроки французского", чувствуя на сердце неведомую доселе печаль и нежность...
Многие годы критики задавались вопросом: почему Распутин как художник так долго молчит? Ответ, мне кажется, в древней притче: "Одного из монахов-подвижников попросили сказать приветственное слово собравшемуся народу. Он отозвался: "Я ничего не скажу..." - "Почему?" - "Потому что, если они не могут понять моего молчания, им никогда не понять и моих слов..."
Много было в литературе ХХ века блестящих писателей. И даже великих - немало. Но вот чтобы писатель был и гениален как художник, и праведен как человек по строгому христианскому счету - таких имен и по всему миру можно набрать лишь горсть.
Прощаясь с Валентином Григорьевичем Распутиным, вдруг озаренные горестью, понимаем, чувствуем: не просто великого писателя мы сегодня провожаем. Прощаемся с праведником, претерпевшим все до конца.