Поделиться
Сразу оговоримся: льготы, на которые дает право этот статус, 78-летнему новосибирцу не нужны. Он и в соцзащиту-то обратился уже в преклонном возрасте, в 2007-м. Причина более глубокая. Личностная. "Я был там. Это происходило со мной", - Александр Апанасенко хочет иметь право сказать об этом таким же, как он. Да и всем остальным тоже. Надеемся, что "Российская газета" ему в этом поможет без лишних справок.
- Наша семья - бабушка, мама и мы с братом - в 1941 году жила в селе Бороденка Трубчевского района, это в Брянской области, - рассказывает Александр Апанасенко. - Отец ушел на фронт, а в нашем доме был устроен партизанский штаб. Бабушка шила партизанам маскировочные костюмы, готовила еду, а мама была в отряде бойцов самообороны, охраняла село. В феврале 1942 года Бороденку немцы сожгли, а нас партизаны увели в лес, где мы - три семьи с детьми - жили в сторожке. Весной партизаны еще отступили, ушли в непроходимые болота, а женщины с детьми остались - на болоте с детьми не выжить. Прятались в землянках от обстрелов, но однажды фашисты нас обнаружили. Кричали: "Партизаны!", смеялись, фотографировали нас. Так мы попали в плен.
Нас увезли сначала в лагерь в Трубчевске, за колючую проволоку, а потом в лагерь на станции Бежица. Здесь всех маленьких детей немцы водили собирать милостыню под дулом автомата. Я стучался в двери, меня пускали, давали какие-то куски, а за окном меня ждал мой "сопровождающий", которому я все и относил. Так проходил весь день. Помню, как полицейские меня называли "Юда!" и советовали немцам меня расстрелять. Мама оправдывалась, говорила: "У него дед ингуш, поэтому он черный"... Проверяли это на медкомиссии: измеряли мне череп, осматривали и заставляли читать молитвы - к счастью, я их знал, бабушка научила. Не расстреляли.
Летом 1943 года меня и маму вместе с другими пленными посадили в товарные вагоны и куда-то повезли. Мы оказались в Латвии, в концлагере, каком, я не знаю. Помню, что рядом был лагерь для военнопленных, которые работали на заводе - солдат через колючую проволоку передавал мне похлебку в банке, насадив ее на палку. Вся трава на территории лагеря была съедена... Спали мы в бараках. Каждое утро туда въезжала подвода. Двое санитаров били лежащих палкой по пяткам, и, если человек не шевелился, его бросали на телегу, даже если он был еще жив. Пустой подвода не уезжала никогда. Я приболел, и мама специально усаживала меня, когда приезжала эта телега, чтобы не стащили с нар. В конце лета тех, у кого дети были постарше, отправили в Германию, а других распределили по местным хуторам. Нас с мамой купил латыш с хутора Твепмуйжа. В работниках было гораздо легче: нас хорошо кормили, сажали с собой за стол. Мама работала по дому, а я, когда набрался сил, стал пасти коров и овец. Зимой резал табак, набивал гильзы - хозяин продавал курево немцам. В 1944 году нас освободили советские солдаты, и мы стали добираться домой.
...Этот бесхитростный рассказ об ужасе, который пришлось испытать маленькому ребенку, на российских чиновников впечатления не произвел. Как и пожелтевшая справка, которую в 1944 году дал матери Александра Апанасенко бывший командир партизанского отряда имени Маленкова. В ней написано все: как Вера Апанасенко состояла в отряде самообороны, потом ушла за партизанами из села в лес, как ее взяли в плен и угнали в Латвию. Но этого, как выяснилось, мало. Надо доказывать, в каком именно лагере находилась семья, в каких условиях и был ли этот лагерь концентрационным. Есть такая справка? "Не давали в лагере справок", - разводит руками Александр Апанасенко.
Из соцзащиты новосибирца отправили в суд, и судья отказалась установить факт, что Александр в войну находился в местах принудительного содержания, созданных фашистами. К документам отнеслись с сомнением: например, из Латвии сообщили, что в листах опроса военных беженцев и в данных о работниках на хуторе Твепмуйжа значатся Александр и Вера Апонасенковы, а не Апанасенко. Стало быть, не о вас и речь, решили в суде...