Можно было бы рассуждать на тему, почему именно сейчас на московской сцене появилась кровавая опера, написанная в 1797 году, во времена Французской революции, "белого террора" и имперских наполеоновских войн. И, конечно, сам Луиджи Керубини, современник судьбоносных для европейской цивилизации событий, не случайно обратился тогда к сюжету "Медеи". При этом он следовал и общей эстетической доктрине нового режима, апеллировавшего к традиционной классике - античности.
Но когда занавес "Медеи" в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко открылся, стало понятно, что постановщики этот жестокий миф интерпретировали не в формате обобщенных аллюзий, а в психоаналитическом ключе, раскрывающем сам механизм раскручивания ненависти. И что особенно страшно - в женщине, жестокость которой способна обернуться феноменом "черной вдовы". Правда, режиссер Александр Титель увел аналогии вглубь и даже, наоборот, представил "Медею" в коллизиях "безмятежной эпохи". Мир его спектакля - эстетическое ретро 30-х годов. Сияющий солнечный свет, пляж, купальные костюмы, легкий "джаз" (введенное под речитативы героев инструментальное трио на сцене - фортепиано, ударник, кларнет). Однако иллюзорность идиллии ощущается сразу: вместо плеска морских волн - на сцене давящая пространство свалка из фигурных бетонных глыб с тупыми пальцеобразными "конечностями", в мужских костюмах "милитари": ремни, галифе, сапоги, невеста Главка (Дарья Терехова) - не радостная, а исступленная, предчувствующая беду.
"Воздух" этой беды постепенно накаляется в спектакле: меркнет сияющее освещение, дети Медеи проносятся по сцене с кроваво-красными игрушечными самолетиками, а в руках Медеи появляется нож, под которым летят первые "брызги" от початка кукурузы. Совсем скоро от безмятежной свингующей атмосферы не останется и следа. А ось трагедии "зигзагами", как молния, поразит всех: Ясона, Главку, Креонта, саму Медею, коринфян.
Медея в спектакле зловещая, но не злодейка. В простом черном платье, не страдальческая, а величественная - Хибла Герзмава. Ради нее и затевался спектакль. Ради того, чтобы в ее искусство бельканто ворвалась эта яростная древняя стихия трагедии, чтобы каждый звук, жест ее взорвался страхом, страстью, ужасом содеянного. И это получилось. Хибла Герзмава поет красиво всегда, но в образе колхидской царевны, к слову, близкой ей "по крови" (певица родом из Абхазии), потрясла. В ее Медее с первого звука, намеренно форсирующего внутреннее напряжение, вдруг открылась огромная бездна, затягивавшая в свою пучину через "дурман" красивейших колоратур, взрывных реакций, страшно нарастающего пульса и внезапно изменившегося голоса, переходящего почти в "фальцет" в миг убийства детей, не показанного на сцене. Но было понятно, что, убив детей, Медея убьет потом и себя. Просто не сможет жить без любви, в одной ненависти. Собственно, об этом ставил спектакль Александр Титель. О том, как легко нарушить баланс красоты, мирной жизни, любви, как сбитый в системе даже один винт может разрушить все (и Ясон, предавший Медею, в результате расплачивается за это убитой невестой и детьми, и в финале спектакля падает поверженный наземь). Все эти смыслы живут и в музыке Керубини, которая у Феликса Коробова звучит с какой-то пронзительной, ускользающей и мерцающей красотой, с нежными рельефами тембров, "тускловатым" старинным звуком. И итог "Медеи" получился вполне конфуцианским: кто хотя бы на миг разрушил гармонию, тот сотворил вечный хаос.