Поделиться
В первую очередь потому, что непонятно, как к нему относиться. "Рок-музыкант", "рок-бард"? К этому вроде бы располагают и генезис его творчества, начавшегося в "нормальной" череповецкой рок-группе, и круг общения, включавший всех насельников знаменитой "Камчатки" - будущих рок-звезд, и соответствующий образ жизни - с гитарой за плечами и зубной щеткой в кармане, с одного квартирника на другой. Но выложенные сейчас на YouTube ролики бесстрастно демонстрируют: пением и музыкой в традиционном понимании, даже с приставкой "рок", это можно назвать лишь с большой натяжкой. Надсаженный хрипловатый басок и три аккорда на подрасстроенной акустической гитаре, повторяющиеся в течение пяти, семи, семнадцати минут! Такого себе даже панк-рокеры не позволяли. Значит, это поэзия? О, да! Безусловно, это поэзия. Башлачев чувствует слово как древний шаман чувствовал свой бубен: ударит в него раз-другой, и он отзывается новыми неожиданными смыслами - которые, казалось, присутствовали в нем всегда.
Без шапки - к двери:
- Да что ты, Ванька?!
Да я не верю!
Эй, Ванька, встань-ка!
Но и здесь есть некоторое несоответствие. Попробуйте, произнесите подряд: "поэт Пушкин", "поэт Мандельштам", "поэт Башлачев" - и почувствуете явную неловкость. И не потому, что Пушкин канонизирован слишком давно и прочно; Башлачев - тоже легенда, да еще какая! Дело в другом. Русская поэзия, с мощнейшей подачи как раз Пушкина - это упорядоченность и гармония, стройность и красота даже в самых негармоничных и некрасивых темах. А поэзия Башлачева - это текущая лава, магма смыслов, которой еще только предстоит застыть и обрести все вышеперечисленные качества.
Да вот тебе медовая брага,
Ягодка-злодейка-отрава.
Вот тебе, приятель, и Прага.
Вот тебе, дружок, и Варшава.
О чем здесь речь? Лучше не спрашивать. Веет чем-то грозным, мифическим. И это чувство осеняло всех, кто впервые сталкивался с творчеством Башлачева.
"Как будто свежий российский ветер вдруг заполнил всю мою антикварную кухню - вспоминал Градский. - Помню, говорил себе: вроде не играет, не поет, половину слов глотает, почему же мне так радостно и горько на душе, почему сопереживаю я тому, что вижу и слышу?"
О чем-то подобном писал шестьюдесятью годами раньше столичный интеллектуал Бенедикт Лившиц в "Полутораглазом стрельце", описывая свое первое знакомство с рукописями Хлебникова:
"Я увидел воочию оживший язык.
Дыхание довременного слова пахнуло мне в лицо.
И я понял, что от рождения нем.
Весь Даль с его бесчисленными речениями крошечным островком всплыл среди бушующей стихии".
Именно это чувство вызывали песни-эпосы Башлачева у всех, кто их слышал - хотя далеко не все могли его так эффектно выразить. Это не литература и не поэзия; это тот "Свист! Топ! Пляс! Славное язычество!", которые ей предшествовали.
Поразительное дело: в родившемся в 1960 году сыне начальника химического цеха вдруг воскрес бард. Не "рок-бард", а настоящий бард, в исконном значении этого древнего слова - сказитель, долгими былинами под однообразный аккомпанемент погружающий слушателей в транс, - из которого они выходили очищенными и преображенными. Это пытались делать многие русские поэты с гитарами - через крик и грохот, как Летов, через эклектику и эзотерику, как Гребенщиков, через разрывание рубахи на груди, как Шевчук; но в чистом виде удалось только ему.
Неудивительно, что люди, претендовавшие на оригинальное творчество, искреннее восхищаясь Башлачевым ("Он меня пронзил при первом прослушивании записи какого-то квартирника" - Константин Кинчев), подсознательно защищались от него. "Его поток очень клокочущий, очень неровный. Он принципиально был непрофессионалом, - уверял Гребенщиков. - И слушать его я, честно говоря, много не мог..."
Не менее характерно и окончание мемуара Градского: "Потом я взял свою гитару, он свою, запели из "Битлз", невпопад подстраивая двуголосие. Что я сказал ему перед расставанием? Кажется, звоните, дескать, чем могу - помогу, бред какой-то нес - что я мог тогда? Он не позвонил...". И неудивительно. Стоило мэтру с тремя музыкальными образованиями запеть своим поставленным оперным голосом - как чудо рассеялось: на месте всемогущего барда оказался провинциальный паренек-самоучка с зубной щеткой в кармане. Возможно, сам Башлачев именно так это и понял.
Бессмысленно укорять окружавших Башлачева в том, что "недоглядели" или, как уверял бескомпромиссный Алексей Дидуров, "испугались" столь же бессмысленно, как укорять себя сегодняшних в "бездуховности", мешающей вспоминать Башлачева почаще. "Ведь Бог - он не врет, разбивая свои зеркала". Время колокольчиков, символом и апофеозом которого был Башлачев, "ушло, и ушло навсегда и случайно проснулось во мне", как спел по схожему поводу другой, "нормальный" рок-бард.
Осталась легенда о бесшабашном Саш-Баше. И полсотни песен-былин, после которых русская поэзия никогда уже не будет прежней.