Проблема соотношения права и силы является стержневой для всей мировой правовой мысли и практики. От ее решения зависит судьба не только отдельных государств, но и всего человечества как цивилизации права. Особую значимость и остроту эта проблема приобрела в нынешнюю "эпоху глобальных перемен. В последние годы скорость этих перемен такова, что правовые системы - и национальные, и международная, - за ними катастрофически не успевают. Результатом такого отставания является не только создание почвы для множества правовых коллизий, но и регулярные ситуации выхода внутригосударственных и мировых процессов вообще за рамки какого-либо правового поля. А это означает выход в пространство, где действует так называемое "право" силы, а по сути - произвол, являющийся антиподом права как меры свободы. На этой проблеме я и хотел бы сосредоточить внимание в своем докладе.
Одним из главных факторов сегодняшних перемен стала набирающая темп и масштабы глобализация, которая наращивает плотность коммуникаций между странами и регионами и углубляет их взаимосвязанность и взаимозависимость. Глобализация, как и любое значительное явление социальной жизни, имеет позитивные, и негативные аспекты. На позитивных останавливаться не буду - они хорошо известны. А вот среди негативных аспектов я бы выделил то обстоятельство, что глобализация вносит в нашу жизнь колоссальную неустойчивость, обнажающую хрупкость, зыбкость, неопределенность современного мира. Кто-то, поняв все это, начинает вести себя осторожнее, по принципу "только бы не обрушилось". А кто-то цинично стремится использовать эту "хрупкость бытия" в своих интересах.
Уже в начале 90-х годов прошлого века политические аналитики стали интерпретировать ситуацию в терминах теории катастроф. А в первом десятилетии нынешнего века формулировки типа "глобальная турбулентность" и "творящий хаос" проникли и в публичный лексикон действующих политиков. Свой весомый вклад в эти процессы внес и мировой экономический кризис, ставший детонатором кризисных процессов во всех других сферах мировой жизни.
Эти трансформации национальной и глобальной реальности, а также изменение политического языка описания реальности, - давайте честно признаем - вызвали своего рода "концептуальный шок" среди значительной части правоведов. Поскольку никакие действующие правовые доктрины не имели для освоения подобной "турбулентно-хаотической реальности" соответствующего концептуального аппарата.
Нельзя сказать, что мировое юридическое сообщество на описанную ситуацию никак не реагировало. Однако эти реакции пока что не привели к системному переосмыслению национальных и международных правовых систем в соответствии с меняющейся глобальной реальностью.
Я не стал бы ставить в вину юридическому сообществу подобную консервативность мышления. Прежде всего, потому, что юристы в силу специфики их социальной роли обязаны быть консервативными. А кроме того, юридическое сообщество - всегда плоть от плоти общества. И не может избежать дестабилизирующих влияний "турбулентно-хаотических" процессов, происходящих в обществе. И наконец юридическое сообщество той или иной страны всегда глубоко связано с конкретной социокультурной определенного общества и государства, и не может полностью "отряхнуть с ног" эту многообразную систему связей.
Между тем, процесс "турбулентно-хаотизирующей" глобализации оказывает возрастающее социокультурное давление на общество и юридическое сообщество каждой страны. И нередко ставит новые, иногда весьма сложные, философско-правовые вопросы, связанные с проблемой соотношения силы права и "права" силы.
Эпохи перемен всегда "испытывают на прочность" большинство социально-государственных конструкций. Именно в "эпохи перемен" резко расширяется - и в пределах государств, и в сфере межгосударственных отношений - то пространство конфликтов и коллизий, которое должно быть введено в берега силой права. Причем эти перемены - даже эволюционные, а тем более революционные, - никогда не бывают в полной мере "опережающим образом" освоены средствами правового регулирования.
В этих условиях решающим фактором обеспечения социально-государственной устойчивости является широкая общественная поддержка власти и государства. Без такой поддержки никакой народ и никакое государство "тест на перемены" успешно пройти не могут. И главную роль в этой поддержке играют укоренившиеся в обществе массовые представления о должном, благом и справедливом.
Но эти представления - несмотря на уже довольно далеко зашедшие процессы глобализации - в нынешнем мире по-прежнему очень и очень разные. Думаю, что в споре между заявленными около 20 лет назад концепциями либеральной глобализации по Френсису Фукуяме и взаимодействия цивилизаций по Сэмюэлю Хантингтону наша эпоха склоняется к правоте Хантинтона. Или, точнее, к объективному признанию того, что концепции должного, благого и справедливого в разных социокультурных ареалах мира отличаются очень существенно и не могут быть сведены к неким универсальным парадигмам "справедливого права".
Что это означает? То, что, с одной стороны, действительно существует весьма широкая сфера социокультурных представлений, общих для всего человечества и составляющих "универсальный корпус согласия" в отношении должного, благого и справедливого. И то, что, с другой стороны, в массовом сознании каждого общества существуют сферы исторически, религиозно, социокультурно обусловленного, где эти представления о справедливом и должном оказываются специфичны.
Отсюда следует, что любые юридические новеллы, способные ввести новизну "эпохи перемен" в правовые берега, обязаны соотноситься с моральными нормами социального большинства. Здесь я считаю уместным сослаться на крупнейшего французского социолога Пьера Бурдье. Который подчеркивал, что право и правоприменение может быть эффективным лишь в том случае, если закон и норма его юридического толкования созвучны общественным представлениям о справедливости.
То есть, массовые морально-этические представления, укорененные в религиозной традиции конкретного народа, в его исторической культуре и опыте, в его специфическом менталитете, - это не мелочи, на которые правоустановитель вправе не обращать внимание. Это - сфера таких социальных ценностей, которые не могут быть "отменены" правовыми актами или быстро подвергнуты волюнтаристской "перековке". И, главное, именно в "эпохи перемен", когда неизбежно слабеет система правового регулирования со стороны писаного закона, эта сфера социальных ценностей нередко оказывается ключевым регулятором, спасающим общество и государство от погружения в неправовой хаос "войны всех против всех".
В связи с этим отмечу, что все крупные исторические правовые достижения человечества - Законы Хаммурапи, системы Римского и Магдебургского права, наполеоновский Кодекс, - создавались на основе тех представлений о справедливом, благом и должном, которые были укоренены в массовом сознании, характерном для соответствующей эпохи и соответствующего культурно-исторического ареала. И большинство исторических провалов правового регулирования связано именно с такими катастрофическими разрывами между массовым социальным и формально-правовым долженствованием.
Мне могут возразить, что все это касается лишь обществ, не прошедших этап модернизации. И что учет "ретроградных" социокультурных норм конкретных обществ и государств лишь консервирует архаику и тормозит победное движение глобального человечества к единым для него нормам права и справедливости.
В связи с этим отмечу, что даже в наиболее модернизированных странах нынешнего мира представления о "справедливом праве" отличаются очень сильно. Так, например, большая часть штатов США практикует и не собирается отменять смертную казнь. В скандинавских странах уровень налогообложения богатых, достигающий 70-80% дохода, социальное большинство не считает несправедливым посягательством на священное право частной собственности. А в современной Японии, которую вряд ли можно вывести "за скобки" модернизированного мира, широкой практикой разрешения правовых споров является достижение справедливого согласия сторон не через судебные решения, а на основе убеждения сторон конфликта неформальными группами посредников.
Одной из наиболее острых и проблем правового регулирования нынешней "эпохи перемен" стали конфликты вокруг содержания и объема понятия "права человека".
В этом профессиональном собрании я не буду останавливаться на перечнях и формулировках прав человека, изложенных в основополагающих решениях ООН и в других базовых международно-правовых документах. Хочу лишь подчеркнуть, что все эти международные нормативные документы подчеркивают индивидуальный, личностный характер неотъемлемых человеческих прав, но в значительной мере опускают или просто выводят за скобки тот несомненный факт, что человек - существо общественное.
В связи с этим отмечу, что в основных перечнях прав человека из того, что относится к обществу, присутствуют лишь такие права отдельных сообществ, как право собраний и право союзов, которые никак не предусматривают защиту общества в целом. И это, конечно, коренится в парадигмальных для западной культуры представлениях о том, что в "ядре" человеческой природы господствуют индивидуализм и личный эгоизм. Видимо, наиболее откровенно эту характерную для западной культуры установку формулировала экс-премьер Великобритании Маргарет Тэтчер, которая не раз заявляла: "Нет такого понятия, как общество. Есть отдельные мужчины и женщины, а также семьи".
Однако человек, как известно, существо общественное, политическое. И его общественная природа не девальвировалась за два с лишним тысячелетия, прошедшие после того, как это сформулировал Аристотель. Люди - мужчины, женщины и их семьи - объединяются в общество, в котором существует не обязательно открыто манифестируемая, но достаточно определенная система морально-этических приоритетов. Эта система, не будучи неподвижной и абсолютной данностью, тем не менее, в той или иной мере проявляется при принятии личных и коллективных решений. Причем, проявляется по-разному в зависимости от личного и коллективного ощущения сложности, опасности, судьбоносности ситуации, в которой оказались индивид и общество.
Тем не менее практически во всех типах государственно организованных обществ в судьбоносных ситуациях оказывается действенным лозунг "Отечество в опасности". И возникает широкий социальный консенсус, свидетельствующий о готовности нести издержки, тяготы и жертвы не только ради своего нынешнего и будущего личного благополучия и счастья собственной семьи, но и ради всех ближних и дальних, которые составляют данное национальное сообщество. В обществах, в которых социально-историческая траектория укоренила более ярко выраженный индивидуализм, градус такой готовности принять на себя общественную ответственность и нести издержки, как правило, ниже, чем в обществах, которые социально-исторически формировались на базе сильных и устойчивых коллективистских представлений. Однако это "общественное чувство" есть практически в любом обществе.
На мой взгляд, одна из опасных тенденций правового оформления нынешней "эпохи перемен" состоит в том, что права человека-индивида все настойчивее противопоставляются правам общества. При этом общество рассматривается как нечто рыхлое, аморфное и принципиально нецелостное. А индивид - как нечто несомненное и обладающее четкой определенностью.
Исходя из этого, индивида наделяют несомненными - и все более широкими - правами. А основную часть общества обычно записывают в разряд "молчаливого большинства", для которого достаточно юридической нормативности личных прав и прав входящих в него сообществ.
Ошибочность такого подхода чаще всего обнаруживается именно в коллизиях "эпохи перемен". Когда как раз "молчаливое большинство", по факту выбранного им характера участия или неучастия в переменах, спасает или губит социально-государственный организм. Спасает или губит в зависимости от того, получили ли перемены у "молчаливого большинства" морально-этическую санкцию, готово ли это большинство признать перемены должными, благими и справедливыми.
Один из свежих примеров, демонстрирующих опасность пренебрежения чувствами социального большинства - ситуация во Франции вокруг террористического нападения на редакцию газеты "Шарли Эбдо", произошедшего после публикации скандальных карикатур на пророка Мухаммеда. Газета никогда не пользовалась широкой популярностью и воспринималась почти всем французским обществом с известной брезгливостью, поскольку ее редакционная политика в значительной мере строилась на целенаправленном эпатажном оскорблении чувств верующих основных религий страны. Однако организованная властью и рядом либеральных сообществ республики массовая акция "Я-Шарли", по признанию многих социологов, катастрофически расколола общество и резко ослабила социальную поддержку власти. Поскольку эта акция была воспринята существенной частью французского общества не как справедливое возмущение бесчеловечным терактом, а как демонстрация солидарности государственной власти с аморальной редакционной политикой "Шарли Эбдо".
Для того чтобы заниматься созиданием нашего успешного будущего, надо глубоко понять настоящее. То есть серьезно исследовать то, что специалисты называют формулой социально-культурной идентичности нации. Исследовать и понять: что именно в мировых трендах, в российской экономической, правовой, социальной, культурной и т.д. политике, а также в стихийных и организованных региональных процессах создает предпосылки и условия для роста социокультурного раскола.
Эти предпосылки и условия, судя по имеющимся исследованиям, лежат и в сфере несовершенства законодательства, и в "грехах" правоприменения, и в содержании и качестве программ телевидения и школьных образовательных программ, и в блокировании (за счет катастрофического экономического расслоения) каналов вертикальной социальной мобильности для выходцев из малоимущих семей. В этом же ряду находятся попытки путем пропаганды и правовых актов навязать нашему - все еще в своей массе глубоко традиционному - обществу психологические и юридические новации, неприемлемые для его традиционной этнической, родовой, семейной, конфессиональной нормативности. В том числе, обязательства толерантности к любой "раскрепощенности". То есть толерантности безграничной и - по своим деструктивным и праворазрушительным последствиям для социально-культурной идентичности России - беспощадной.
Все эти новые веяния возникли не на пустом месте, они порождены теми или иными социальными проблемами. Однако нельзя игнорировать опасности, которые несет в себе та концепция "постхристианской Европы", в которую хорошо вписываются новации подобного рода. Сторонники этой концепции заявляют, что христианские ценности и основанные на них культура и нормативы социального поведения в настоящее время, якобы, себя изжили. И что во имя прав человека требуется реабилитация и высвобождение человеческих инстинктов, репрессированных культурой. Не могу не согласиться с исследователями, которые в этой связи задают вопрос: человек с неограниченно свободными инстинктами - да человек ли это, имеет ли он право так называться?
Ведь человек выделился из животного мира в первую очередь благодаря тому, что в процессе становления человеческого общежития еще на очень ранних стадиях сформировалась и закрепилась система жесткого ограничения некоторых инстинктов, без чего развитие человека пошло бы по другому пути. Подрыв нормативности человеческого общества путем отказа от некоторых фундаментальных социобиологических императивов, на которых оно изначально базировалось (и которые не случайно были поддержаны и освящены христианством) означает изменение некоторых фундаментальных антропологических характеристик человека. Возможно, человечество когда-нибудь и пойдет по этому пути, но это будет уже не то человечество, какое мы знаем, а может - уже и не совсем человечество. Очевидно, что здесь, как минимум, нужна очень большая осторожность.
Для юристов особенно важна связанная с этой темой проблема понятия социальной нормы. При анализе этой проблемы следует исходить из того, что социальная норма - это то, что способствует сохранению и развитию, (а не разрушению!) социума. Право может быть нейтрально к определенным отступлениям от социальной нормативности, но оно вряд ли должно поддерживать усилия по пропаганде таких отступлений. Ведь подобная пропаганда направлена на распад нормативности социума, ведущий к утрате им своей идентичности. А между тем в конкретно-исторических условиях право - это часть нормативной системы именно данного социума, а не какого-то другого. Именно "ножницы" между нормами, укорененными в обществе, и тенденциями пропагандируемых и наблюдаемых изменений в российской реальности, являются серьезным фактором того растущего социокультурного раскола, который с тревогой отмечают социологи. И из-за которого они считают нынешнюю относительную российскую стабильность - хрупкой и неустойчивой. Говоря об этом, я вовсе не призываю вернуться к некоему "благополучному прошлому". Это и неразумно, и невозможно. В реку истории нельзя войти дважды. А главное - мы не можем отказаться от перемен ради того, чтобы избегать любых рисков. Перемены необходимы, эту необходимость диктует и собственное развитие российского общества, и те международные контексты, в которые Россия уже погрузилась и из которых она не может "выпрыгнуть".
Многие эксперты утверждают, что одним из главных признаков нынешней "эпохи перемен" является ширящийся под давлением глобализации мировой процесс политико-правовой модернизации. Я разделяю это мнение. Но в то же время не могу не отметить, что при этом модернизация в западной политической мысли почти всегда понимается как вестернизация. То есть, как перенос на почву модернизируемых обществ и государств тех институтов и образцов политического устройства и - что для нас крайне важно - правовых норм и систем правовой регуляции, которые выстроены и применяются в развитых странах Запада.
При этом в подробно разработанных на Западе теориях модернизации практически всегда концептуальным "ядром" и обязательным приоритетом модернизации является создание демократической социально-государственной и правовой системы. То есть, демократия в таких теориях оказывается базовым предварительным условием модернизации. Причем демократизация в этих теориях включает максимальное ослабление государственно-правовой регуляции всех сфер жизни общества.
Хочу подчеркнуть, что я являюсь убежденным сторонником демократического устройства общества и государства. Однако такой упрощенный подход к соотношению модернизации и демократии, признаюсь, вызывает у меня глубокое недоумение.
Прежде всего, такой подход мне представляется глубоко антиисторичным. Авторы подобных теорий модернизации/вестернизации почему-то забывают, что развитые страны Запада шли к своему нынешнему демократическому социально-государственному устройству несколько столетий. И ни одна из них не преодолела движение из традиционного общества в модернизированное одним краткосрочным "прыжком".
Во-вторых, модернизация всех без исключения стран Запада была очень болезненной и кровавой. Этот процесс уже достаточно детально исследован учеными. Которые в целом признают, что, например, успех модернизации в Англии оказался обеспечен свирепостью законов и мощью государственных механизмов, обеспечивавших неукоснительное законоисполнение. Стоит вспомнить и о том, что в нынешней стране "образцового демократического модерна", Соединенных Штатах Америки, полтора века назад для перехода к успешной модернизации понадобилась кровавая гражданская война Севера и Юга.
И это не отдельные случаи. Я не раз задавал вопрос о "демократизации и модернизации" своим зарубежным коллегам. И ни один из них не смог привести пример, когда кардинальная модернизация общества и государства произошла в результате предварительного укоренения институтов развитой демократии. А вот обратные примеры долго искать не требуется. Проведенные в последние десятилетия социально-политические исследования в разных странах мира убедительно показывают, что демократизация и ослабление жесткости регулятивных функций государственно-правовых институтов возникают и упрочиваются только в ходе и в результате успешной модернизации, но не в качестве ее предпосылки. Выразительный пример из этого ряда - "сингапурское чудо" ", ставшее, как показывают специалисты, результатом авторитарной модернизации.
Представляется, что миф о благом влиянии ослабления государственной регуляции как предпосылке модернизационных реформ вырос из либеральных постулатов "свободной рыночной экономики". Основой такой - на мой взгляд, ошибочной - мифологизации модернизационного процесса является выстраивание научно некорректной аналогии между "невидимой рукой рынка" и "дремлющей социальной стихией общества". Тому, и другому просто не нужно мешать, и они, мол, сами создадут наилучшее, то есть оптимальное в данных условиях, состояние экономики, общества и государства.
Не буду оспаривать экономическую часть этой аналогии - это за рамками моей профессиональной компетенции. Хотя в ходе нынешнего глобального экономического кризиса большинство крупных экономистов признало, что первоисточником кризиса стало именно чрезмерное доверие к "невидимой руке рынка", которое привело к глобальному дерегулированию базовых финансовых институтов.
Однако в части государственно-правового регулирования общественной жизни оснований для опровержения данной аналогии более чем достаточно. Помимо того, о чем я уже сказал, хочу обратить внимание на очень показательный пример нынешней Ливии.
Ливия до внешнего вмешательства с целью свержения Каддафи представляла собой типичный пример авторитарной модернизации. Там был жесткий авторитарный государственный режим. И одновременно были самый высокий уровень жизни в арабской Африке, развитая система социальной защиты населения, современная система среднего и высшего образования, растущая экономика.
Внешнее вмешательство с целью "свержения авторитарного тирана и установления демократии" - обрушило страну в глубокое средневековье и безгосударственное состояние. А вместо демократической модернизации и правового государства население получило разгул сотен крупных и мелких этноплеменных банд, который уже выплеснулся далеко за пределы бывшей ливийской государственной территории.
Не могу не заметить, что очень похожий процесс "демократизирующего обрушения государственности" за счет внешнего вмешательства сейчас происходит в Сирии и Йемене.
В качестве резюме по данной теме еще раз напомню тот многократно доказанный, начиная с древности, факт, что любое крупное общество слишком сложно и велико для того, чтобы напрямую исполнять многообразные функции политического, экономического, социального, правового регулирования. Это тем более касается современных обществ, представляющих собой социальные организмы невероятной сложности. И это тем более касается обществ, широко открытых глобализирующемуся миру и вдобавок поставившими перед собой амбициозные задачи глубокой модернизации. В таких условиях либеральной идеологемы "государство - ночной сторож" с минимальными функциями - для решения задач развития категорически недостаточно. В таких условиях истинным приоритетом демократизации является не ослабление регулятивной государственной роли, а улучшение правового регулирования во всех сферах социально-государственной жизни. Такое регулирование должно быть умным, осторожным, соотносимым с состоянием, целями и ценностями общества.
Только это, я убежден, позволит демократизировать и совершенствовать государство. Только это может совершенствовать и, в том числе, не побоюсь этого слова, - воспитывать - общество. И только таким путем можно идти к цели создания полноценного правового общества и правового государства.
Через месяц исполнится 70 лет со дня основания Организации Объединенных Наций. Безусловная и великая заслуга ООН, которую никто и ничто не в силах умалить - тот факт, что человечество прожило эти 70 лет без большой войны. Безусловная проблема ООН - тот факт, что механизмы организации не позволили предотвратить множество кровавых и трагичных по последствиям локальных войн.
ООН, как следует и из ее названия, и из ее устава, является организацией объединенных наций-государств. То есть она создана и функционирует на основе добровольных решений суверенных государств, которые в рамках ООН объединяют свои усилия для достижения общих целей в глобальном мире. Эти суверенные государства предоставили ООН право принимать решения, затрагивающие национальные интересы всех государств-членов. Вслед за ООН совместными решениями суверенных государств были созданы и другие международные организации, которым было предоставлено право принятия решений, затрагивающих национальные интересы государств-членов.
Такие решения государств, присоединившихся к ООН и другим международным организациям, не могли не поставить вопрос о взаимоотношениях международных правовых актов с национальными правоустановлениями. И я хочу изложить свою правовую позицию по данному вопросу. Которая, отмечу, в целом согласуется с позицией ряда моих коллег из Конституционных судов Европы.
Я считаю, что участие России в различных международных Конвенциях и Соглашениях глобального и регионального уровня никак не означает делегирования на этот уровень той или иной части государственного суверенитета России. Членство в ООН подразумевает объединение, а не делегирование суверенитетов. ООН создавалась именно на основе идеи объединенных наций (United Nations) и объединенных суверенитетов (joint Sovereignties, "pooling" Sovereignties).
Соответственно, участие России в международных Соглашениях и Конвенциях означает лишь то, что Россия добровольно возлагает на себя обязательства, перечисленные в этих международных документах. И оставляет за собой суверенное право окончательных решений в соответствии с Конституцией Российской Федерации в случае спорных моментов или правовых коллизий.
Подчеркну, что положение о приоритете национального права четко записано в российской Конституции. Так, в соответствии с частью 1 статьи 15 нашей Конституции, Конституция России имеет высшую юридическую силу в системе правовых актов. Но одновременно в части 4 той же статьи 15 Конституции РФ записано, что составной частью правовой системы России являются общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры. Что в тех случаях, когда международным договором России предусмотрены иные нормы, чем закрепленные в национальном законе, применяются нормы международного договора. И это обстоятельство нередко рассматривается как коллизия в нашем Основном Законе.
Я убежден, что коллизии нет. В силу верховенства Конституции, международные правоустановления должны интерпретироваться как конкретизация положений Конституции. Но они не могут быть применены, если выходят за пределы заложенного в Конституцию правового смысла. Аналогичные по смыслу решения-прецеденты в отношении конституционной интерпретации международных правовых норм уже известны и широко обсуждаются в мировом сообществе юристов-конституционалистов.
Так, например, Федеральный конституционный суд Германии в нескольких своих постановлениях сформулировал и обосновал правовую позицию "об ограниченной правовой силе постановлений Европейского Суда". Согласно этой позиции, "государство вправе не учитывать решение Европейского Суда в случаях и в частях, противоречащих конституционным ценностям, защищаемым Основным законом Германии". Конституционный суд Австрии по таким же основаниям отверг правовую позицию Европейского Суда. Отметив необходимость учитывать судебную практику и решения ЕСПЧ, австрийский Конституционный суд указал, что не может допустить применения решений и правовых позиций Европейского Суда, которые противоречат принципам Конституции Австрии. Аналогичные решения об отказе признать правовую позицию Европейского суда из-за ее противоречия принципам национальной Конституции приняли конституционные суды Франции и Швейцарии.
Близкие к этому позиции сформулированы также Конституционным Судом РФ (Постановление от 6 декабря 2012).
Конституция и международное уголовная юстиция. Отмечу, что Россия подписала, но так и не ратифицировала Римский Статут Международного Уголовного Суда (МУС). Главная причина - в том, что некоторые его статьи противоречат и Конституции Российской Федерации, и основополагающим международным правовым документам.
Так, согласно ч.1 статье 61 Конституции гражданин Российской Федерации не может быть выслан за пределы Российской Федерации или выдан другому государству. С учетом конституционно-правового смысла понятий высылка и выдача, ратификация Устава МУС Россией требует предварительного внесения изменений в данную статью. А учитывая, что этот запрет находится в главе 2, такое изменение невозможно без принятия новой Конституции!
Далее, в соответствии с Международной Конвенцией 1973 г. о предотвращении и наказании преступлений против лиц, пользующихся международной защитой, в том числе дипломатических агентов, глава государства находится под международной защитой всегда, когда он находится на территории иностранного государства. В то же время Статут МУС в статье 27 указывает на недопустимость ссылки на должностное положение обвиняемого, что предполагает применение Статута к главам государств и правительств, членам правительства и парламента.
Одновременно Статут МУС в этой статье вступает в противоречие со ст. 91 и 98 Конституции РФ, гарантирующим неприкосновенность Президента, членов Совета Федерации и Государственной Думы. Предусматриваемые ч. 3 ст. 20 Статута изъятия из принципа non bis in idem (запрет судить дважды за одно и то же преступление) - противоречат ст. 50 Конституции РФ, не допускающей никаких исключений из указанного принципа. Статья 89 Статута о передаче обвиняемых лиц МУС - противоречит ст. 61 российской Конституции, гарантирующей, что гражданин Российской Федерации не может быть выслан за пределы РФ или выдан другому государству.
Однако я полагаю, что есть и другая причина того, что Римский Статут МУС не подписали и не ратифицировали многие страны мира. Она состоит в том, что эти страны испытывают определенное - и, как я показал, обоснованное, - недоверие к сложившейся системе международного уголовного права.
Эти страны не могут не "примерять на себя" описанные выше и многие другие прецеденты выхода международной уголовной юстиции за пределы своего суверенитета и своей юрисдикции.
Эти страны осознают возможность политизации Суда. Поскольку он вправе по собственному усмотрению решать, какое государство и в каких случаях демонстрирует нежелание или неспособность расследовать преступления и возбуждать уголовное преследование лиц, в них подозреваемых. И поскольку в результате Суд по своему усмотрению определяет правомочность международного вмешательства во внутригосударственные дела.
Эти страны понимают, что, например, МУС может быть использован властью или внутренними оппозиционными силами страны для того, чтобы разрешить в своих интересах внутриполитический конфликт, путем провоцирования этими силами преступных эксцессов и втягивания в этот конфликт международного правосудия. Отметим, что сейчас так действует "постмайданная" Украина, которая не ратифицировала Римский Статут, но сделал официальное заявление о признании юрисдикции МУС.
Страны, не ратифицирующие Римский Статут МУС, не могут не видеть - а в современном информационно-прозрачном мире все тайное очень быстро становится явным - что некоторые решения международных Судов принимаются на фоне мощной информационной войны против политических лидеров одной из сторон конфликта, с отчетливым предварительным "обвинительным уклоном" в отношении этой стороны, а также с использованием фальсифицированных доказательств обвинения, то есть в духе политики "двойных стандартов".
В этом смысле особые опасения вызывает практика международных Судов по внедрению правовых новелл, выходящих за рамки международного права и получающих в решениях этих судов как бы прецедентную легитимацию. Такая практика вызывает обоснованные подозрения в том, что она будет использоваться внешними силами, способными оказать скрытое давление на суды, для устранения с политической сцены неугодных государственных лидеров и внутриполитических трансформаций "мешающих" стран.
Наконец, анализ Уставов и опыта действий существующих международных Судов показывает, что безусловное признание их юрисдикции почти всегда означает не только правовой конфликт с Основным законом соответствующей страны, но и отказ от применения важнейших принципов Основного закона. То есть, добровольное изъятие в пользу международного суда важных элементов национального правового суверенитета.
Такой подход к универсализации международного уголовного права, конечно же, для многих стран, в том числе для России, представляется неприемлемым. Поскольку он ведет к подрыву фундамента международного права - принципа суверенности государства-нации и принципа создания ООН как объединения, а не изъятия суверенитетов.
Впрочем, сказанное выше вовсе не умаляет того, что в мировом сообществе правовых суверенных государств должны действовать определенные универсальные нормы международного уголовного права и судебные институты, контролирующие выполнение этих норм. Вполне оправдана и передача этим институтам функции судебного преследования нарушителей в случае, если суверенное государство с этой функцией по тем или иным причинам не справляется и обращается к международному сообществу за помощью. Безусловно, недопустимо, чтобы лица, виновные в терроризме и других преступлениях против человечности, уходили от ответственности.
Вопрос в том, чтобы универсальные нормы в полной мере соответствовали Конституции и системе принятых международным сообществом и Россией правовых установлений, ратифицированных соответствующими государствами а международные судебные институты в полной мере соблюдали принятые универсальные нормы.
Между тем, как я показал выше, пока до этой благополучной ситуации далеко. И виноваты в этом не только и не столько руководство и составы международных Судов. Как я уже не раз говорил и писал, одной из самых серьезных проблем международного правоприменения является то обстоятельство, что сформулированные в Уставе ООН десять Основополагающих Принципов международного права не взаимоувязаны в строгую правовую систему, позволяющую применять эти принципы без правовых коллизий.
В результате кто-то может при разработке законодательных решений и их применении считать, что нет ничего важнее суверенитета и территориальной целостности государства, а кто-то - что территориальной целостностью и суверенитетом можно пренебречь, если речь идет о праве наций на самоопределение или о защите прав человека.
Очевидно, что десять Основополагающих Принципов в их нынешнем виде предоставляют для таких коллизий воистину необъятное "поле неопределенности". И именно на фоне таких коллизий мы видим в международном правоустановлении и правоприменении и попытки вернуться к прецедентной опоре "беспрецедентного права Нюрнберга", и попытки навязать через международные уголовные Суды "право сильного".
Как я уже не раз говорил, мне представляется, что единственный выход из этой проблемной и в чем-то тупиковой ситуации - обратиться к правовому осмыслению Основных принципов Устава ООН в их взаимоувязанной системной целостности.
Включая строгое юридическое определение условий, а также необходимых и достаточных пределов вмешательства международных органов во внутренние дела суверенных государств, а также ограничения компетенций конституционного права.
Включая точное определение условий и нормативных ситуаций, в которых те или иные Основополагающие Принципы приобретают приоритет.
Включая ясную кодификацию круга компетенций национального государства и наднациональных органов в сфере уголовного судопроизводства, и так далее.
В любом случае, как я считаю, концептуальная проработка проблемы взаимосвязи конституционного и международного правопорядков, соотношения компетенций национального законодательства и норм международного права, - одна из важнейших и неотложных задач современной юридической науки. В этой сфере, как показывает нынешний опыт эскалации глобальных вызовов, уже нет места промедлению и отдельным паллиативным решениям.
Причем без решения этих концептуальных вопросов, по моим представлениям, нам не удастся выстроить эффективную и вызывающую доверие систему институтов международного уголовного судопроизводства.
Таким образом, мировая конституционная практика показывает, что верная правовая позиция в сфере соотнесения международного и национального права состоит в имплементации международных правоустановлений в тех случаях, когда они не нарушают принципы, дух и букву национальной Конституции. И именно так в глобализирующемся мире может и должен сохраняться и утверждаться национальный суверенитет.
В связи с этим еще раз напомню, что все современные международные организации создавались добровольными решениями суверенных государств. И именно эти суверенные государства являются единственным первичным источником правовых полномочий международных организаций. Других - божественных или каких-либо иных - источников этих полномочий не существует.
В современной теории и практике международных отношений этот вопрос является наиболее острым и сложным.
Возможность такого вмешательства допускалась в рамках доктрины "гуманитарных интервенций", а в 2005 году была принята ООН концепция, которую называют "Обязанность защищать". Моя позиция по этому вопросу состоит в следующем. Я, разумеется, не оспариваю необходимость вмешательства международного сообщества и ООН в случае вопиющих нарушений прав человека в той или иной стране. Однако проблема заключается в принципах, механизмах, процедурах такого вмешательства, гарантирующих, что оно не приведет к ухудшению гуманитарной ситуации и к еще более вопиющим нарушениям прав человека.
Пока указанные "гарантирующие" принципы, механизмы и процедуры в правовом смысле проработаны явно недостаточно. И опыт вмешательства - чаще всего негативный. И уж тем более недопустимым является такого рода вмешательство, осуществляемое без санкции ООН. Сторонники подобного подхода сетуют на то, что страны-инициаторы вмешательства не могут получить правовую санкцию на такое вмешательство в виде решения Совета безопасности ООН из-за вето одного из постоянных членов Совета Безопасности. И на этом основании предлагают реформировать СБ ООН, лишив постоянных членов Совета безопасности права вето.
Признаюсь, не вижу в подобных предложениях ни политической, ни правовой логики. Во-первых, в постсоветской истории нынешнего "турбулентно-хаотизированного" мира пока, увы, нет ни одного примера ситуации, в которой "гуманитарное вмешательство" принесло бы позитивные политические, социальные, экономические результаты стране-объекту вмешательства. Во-вторых, именно право вето постоянных членов СБ ООН сейчас предохраняет ООН от опасных решений о вмешательстве. Если этого права не будет, вмешательство превратится в джинна, выпущенного из бутылки. Оно станет уже абсолютно нелегитимным. Вряд ли сидящие в этом зале коллеги не понимают, что "освящение" даже одного "провального" вмешательства именем ООН способно необратимо подорвать международный правовой авторитет организации.
Рассматривая современную международную систему сквозь призму соотношения силы права и "права" силы, нельзя обойти вниманием ситуацию вокруг Крыма, которую Запад трактует как исходную точку нынешнего международного кризиса. Запад обвиняет сейчас Россию в том, что именно она своей якобы аннексией Крыма и спровоцировала международную напряженность. Но давайте восстановим историю событий на Украине и рассмотрим их с позиций конституционно-правового подхода.
В своей статье, опубликованной в марте этого года в "Российской газете", я подробно изложил фактическую сторону дела. Не буду повторяться и обозначу лишь следующие общие выводы:
- в рамках "майдана-2014" силовыми методами был осуществлен антиконституционный государственный переворот;
- украинская власть, которая в соответствии с Конституцией и законодательством страны могла и должна была пресечь этот переворот, не использовала имевшиеся у нее возможности;
- Запад откровенно, настойчиво и последовательно поддерживал сдвиг политического противостояния на Украине к неконституционному силовому захвату власти;
- новая украинская власть, утвердившаяся после государственного переворота, заняла националистическую, антироссийскую позицию, чем напугала и настроила против себя население Крыма.
Крым провел референдум и, исходя из его итогов, вошел в состав России. При этом было принято решение Конституционного Суда по Крыму. В рамках этого решения перед Конституционным Судом стояли задачи: 1) определить соответствие запроса главы государства критериям допустимости конституционного запроса; 2) осуществить проверку договора по форме и порядку подписания и 3) проверить соответствие содержания договора конституционным положениям. Это решение Суда подвергается сейчас разностороннему, в том числе и критическому анализу. Я не буду отвечать на эту критику, поскольку такую работу профессионально и убедительно проделали сотрудники аппарата Суда в подготовленных ими научных статьях.
Гораздо важнее мне представляется вопрос о том, какие "болевые точки" современного права обнаружились в связи, условно говоря, с "крымской ситуацией.
Среди тех претензий, которые Запад предъявляет сейчас России, особенно резко звучат обвинения по следующим двум направлениям: 1) оказание давления на население Крыма в процессе проведения референдума и 2) нарушение территориальной целостности Украины.
Что касается первого - легитимности референдума, - то думаю, что всякие сомнения по этому поводу безосновательны. Первоначальный выбор крымчан, сделанный на референдуме, подтверждается их последующим настроением. Так, проведенный в январе этого года телефонный опрос населения Крыма (проведенный, что очень важно, украинской компанией при поддержке канадского фонда!) показал, что 82% респондентов полностью поддерживают присоединение к России, 11% - скорее поддерживают, и лишь 4% высказались против.
Гораздо большего внимания в данной аудитории заслуживает второй аргумент, опирающийся на принцип территориальной целостности государств. Я полностью разделяю тревогу по поводу опасности расшатывания ялтинско-потсдамской международно-правовой системы, которая составляет основу миропорядка, сложившегося по итогам Второй мировой войны. Но серьезную угрозу для международной безопасности представляет и игнорирование того обстоятельства, что после распада СССР эти границы уже не раз были существенно, а главное - поспешно и необдуманно - изменены.
Ситуация с Крымом - это, пожалуй, самый яркий пример такой необдуманности. Как известно, нормы права весьма абстрактны. Тогда как любая жизненная ситуация, в которой они применяются, исторически конкретна. В данном случае эта конкретность такова, что позволяет привести гораздо больше убедительных (я бы сказал - бесспорных с исторической точки зрения) доводов в пользу воссоединения Крыма с Россией, чем в случае так называемого косовского прецедента, на который, кстати, ссылались крымские власти. А между тем пять лет назад Международный суд ООН признал легитимность одностороннего провозглашения независимости Косово, заявив, что международное право не содержит запрета на декларации о независимости и что косовский прецедент не противоречит нормам международного права. Такую же позицию еще ранее заняли США и большинство стран-членов Евросоюза. Хотя в Косово, вопреки представлениям юриста Барака Хусейна Обамы, не было проведено референдума. И это далеко не единственное отличие, свидетельствующее явно не в пользу "Косово" по сравнению с "Крымом".
Я не буду в данной связи говорить о двойных стандартах в области международного права, в частности, в области применения принципа территориальной целостности государств. А сосредоточу внимание на теоретических аспектах соотношения таких принципов международного права, как принцип территориальной целостности государства и принцип равноправия и самоопределения народов. Потому что если у вас нет теоретической конструкции, позволяющей соотносить между собой эти принципы, то у вас и нет правовых критериев для оценки ситуаций, возникающих в практике международных отношений, связанных с применением этих принципов.
Для выработки такой конструкции надо, во-первых, понимать, в чем состоят основные тенденции современного международно-правового развития и, во-вторых, надо видеть среднесрочные и долгосрочные перспективы глобального правового развития человечества. На каждом историческом этапе практика под воздействием многочисленных факторов выстраивает свой баланс этих конкурирующих между собой основополагающих международно-правовых принципов. При этом в какой-то момент сама же практика взламывает этот баланс под влиянием новых факторов. И здесь важно понять, каким тенденциям и каким перспективам соответствуют те или иные события и процессы, меняющие сложившийся статус-кво.
К числу таких событий и процессов, оказавших эпохальное воздействие как на международные, так и на глобальные отношения, несомненно, относится распад СССР и последовавший за ним слом биполярной системы миропорядка. В результате был нанесен сильный удар по ялтинско-потсдамским соглашениям о государственных границах, являвшимся фундаментом европейской стабильности. Возникла политико-правовая неопределенность в очень непростых процессах, обусловленных противоречивым влиянием глобализации на национальную идентичность многих народов.
Мы видим, что идея государственного самоопределения перемещается в плоскость практической политики для все большего числа народов, не имеющих собственной государственности. Если в начале ХХ века было 50 национальных государств, то в начале нынешнего - уже 250. И этот процесс, судя по всему, не завершился. Сейчас в международной политико-правовой практике обкатываются разные модели решения подобного рода вопросов. Это и высокий образец, продемонстрированный референдумом о независимости в Шотландии, и конституционный запрет на подобный референдум в Испании, блокирующий возможность отделения Каталонии, и очень сомнительная в правовом отношении косовская модель и т.д.
Думаю, что во всех спорных случаях, когда на чаши весов кладется, с одной стороны, принцип территориальной целостности государства, а с другой - принцип самоопределения народа, выбор должен склониться к тому варианту решения спора, который связан с наименьшими ущемлениями прав человека. Именно этот критерий и должен использоваться для анализа всего многообразия факторов, определяющих уникальность той или иной ситуации, возникающей в практике международных отношений.
Если мы всерьез рассчитываем на то, что человечество может развиваться в сторону добровольного союза суверенных равноправных наций, то надо признать и то, что подобная перспектива предполагает все большую степень свободы наций и народов в выборе своей государственной самоидентификации. Подобный подход к пониманию перспектив глобального правового развития помогает нам выбрать верные критерии для оценки очень сложных современных реалий. Суть такого подхода заключается в том, что если народ выразил свое волеизъявление мирным путем в надлежащих политико-правовых формах, то международное сообщество должно с этим считаться. Это правовой по своей сути подход к решению проблемы, поскольку он основан на принципе формального равенства наций и народов.
Именно такая логика оценки ситуации и лежала в подтексте решения Конституционного Суда по Крыму.
В связи с политическим кризисом в Украине и его перерастанием в острый политико-правовой кризис международного масштаба обострилось внимание к вопросу о силовой, антиконституционной смене государственной власти.
По поводу государственных переворотов, которые в случае их успеха называются революциями, хочу сказать следующее. Хотя народ и может прибегать в качестве последнего средства к восстанию против тирании и угнетения, все же Конституция России как демократического правового государства антиконституционную смену власти не допускает. А насильственный захват власти и вооруженный мятеж преследуются в уголовном порядке. Не могу также не отметить, что государственный переворот как способ решения проблем есть болезнь, патология политического организма. Во всяком случае, в России путем революций и переворотов так и не удалось решить наиболее важные проблемы, стоявшие перед страной. А то, что удалось сделать, было оплачено слишком большой ценой.
Это в полной мере относится и к тому государственному перевороту, который произошел 1993 г., когда после антиконституционного Указа Президента Ельцина №1400 исполнительная власть грубо применила силу против представительной власти, не подчинившейся этому указу. Я постоянно возвращаюсь к трагическим событиям октября 1993 г., поскольку считаю, что они во многом предопределили всю последующую историю не только России, но и других постсоциалистических государств. Полагаю, что при анализе этих событий следует обратить внимание прежде всего на следующие моменты.
Поддержанный Западом и горячо одобренный отечественными псевдолибералами указ Ельцина №1400 стал первым прецедентом грубейшей ломки формирующегося конституционного права и, (что особенно важно) зарождающегося правового сознания в главной посткоммунистической стране. Прецедентом, из которого проросли затем технологии "цветных революций" на всем посткоммунистическом пространстве и за его пределами.
Один важный для понимания ситуации момент, на который я хотел бы обратить внимание в связи Указом 1400, состоит в следующем. В своем телевизионном обращении к гражданам России сразу же после подписания указа, Б. Ельцин сделал акцент на том, что (цитирую) "наиболее вопиющей является так называемая экономическая политика Верховного Совета, его решения по бюджету, приватизации". Думаю, что именно здесь и сказано о главном. Верховный Совет (при всех его недостатках) действительно стремился снизить последствия для населения "шоковой терапии" и препятствовал той бесчестной приватизации, которая к этому времени уже набирала обороты. И в которой, кстати, немалую (и, как мы знаем, небескорыстную) роль сыграли американские советчики.
Кто был прав в этом споре о главном - рассудит История. Но уже сейчас ясно, что своей грабительской приватизацией правительство псевдолибералов нанесло такой ущерб и экономике, и социальным отношениям, и политико-правовому развитию страны, последствия которых будут сказываться еще очень долго. Как может нормально развиваться общество, в котором социальное расслоение приобрело столь неподобающе резкий характер, что даже по официальным данным децильный коэффициент в России уже значительно превысил критический 10-кратный порог и составляет 16-17 крат? Неофициальные данные специалистов я не буду озвучивать. Взрывоопасность подобного положения дел наглядно демонстрирует ситуация на Украине, где за лежащими на поверхности событий поводами и причинами конфликта, скрывается такой глубинный фактор, как подрыв основ социальной справедливости, обусловленный олигархической структурой экономики.
Но особенно катастрофическим по своим последствиям стал удар по нравственным основам российского общества, его трудовой этике, его солидаристским ориентациям. Очень показательно, что в настоящее время, по данным социологов, в первую тройку внутрироссийских событий и процессов, по поводу которых каждый второй россиянин испытывает сильную тревогу, входит "моральная деградация значительных слоев населения". Эта позиция в рейтинге внутренних угроз опережает даже озабоченность снижением уровня жизни (на это обстоятельство указали 43%, т.е. менее половины опрошенных).
Наши псевдолибералы в своих рассуждениях о состоянии и перспективах развития права и демократии в стране обычно "перескакивают" через эти процессы, оставляя их за рамками своего анализа. Я говорю "псевдолибералы" потому что ориентация на западные образцы либерализма при полном игнорировании особенностей исторического развития страны, в том числе - и таких ключевых событий ее новейшей истории, как неправовая приватизация, означает желание обеспечить свободу одних граждан страны за счет других. Для меня образец отечественного либерала - выдающийся российский правовед и философ Б.Н.Чичерин (1828 - 1904), отстаивавший такой либерализм, который мог быть совместим с реалиями российской жизни. И пока что эти реалии таковы, что его формула "Либеральные меры и сильная власть" остается по-прежнему актуальной.
В данной связи не могу не сказать о том, что именно со стороны этого фланга политического спектра в последнее время чаще всего раздаются призывы к принятию новой Конституции, предполагающей иную конструкцию разделения властей. На мой взгляд, за подобными призывами стоит неспособность или нежелание видеть реальные проблемы страны, которые не могут быть решены путем перераспределения властных полномочий от президента к парламенту. Я вовсе не исключаю возможности точечных изменений Конституции, направленных в том числе и на расширение полномочий парламента. Однако рассчитывать на то, что путем подобных изменений можно что-то кардинально улучшить в реальных политико-правовых отношениях - означало бы впадать в правовой идеализм.
Конституция - это формализованный общественный договор о принципах государственного и общественного устройства, в основе которого должен лежать реальный общественный договор. А на какой общественный договор можно рассчитывать в обществе, где социальное расслоение просто зашкаливает? Причем, в ситуации, когда несправедливость сложившейся в стране социальной дифференциации уже ни у кого не вызывает сомнений. Между тем ни один из обсуждаемых сейчас проектов новой Конституции не предлагает подходов к решению этой ключевой проблемы.
А кроме того, те, кто ратуют за принципиальные изменения в Основном Законе России, недооценивают огромный и далеко не исчерпанный правовой потенциал нашей Конституции. Нам надо сейчас заниматься не конституционной реформой (что может лишь усилить существующий социально-политический раскол), а созданием базы для реального общественного согласия. А для этого надо прежде всего понять, на каком повороте новейшей истории страны мы упустили шанс на создание более справедливого общества. Потому что именно справедливость общественного устройства - это основа общественного согласия и главная гарантия нормального политико-правового развития страны.
Задумываясь над этими вопросами, я возвращаюсь мысленно к периоду перестройки - времени больших изменений и больших надежд. Недавно я даже решился переиздать одну из своих статей этого периода, опубликованную в "Вестнике академии наук СССР". Конечно, с высоты сегодняшнего дня мне самому представляются наивными надежды на то, что советская система могла бы эволюционировать к социалистическому правовому государству. Я, как и многие тогда, недооценил глубину латентного на тот момент социально-политического раскола в обществе. Однако два принципиальных положения этой статьи, на мой взгляд, остаются актуальными и сейчас.
Первое - это мысль о том, что новые органы власти (как я полагал тогда - обновленные Советы) должны стать политической формой "общества независимых граждан-собственников, а не воздвигаться в качестве всевластной надстройки над бесправной и безличной массой людей-винтиков". Я могу и сейчас (т.е. применительно к нынешней ситуации) повторить свои слова о том, что отчуждение трудящихся от власти можно преодолеть только с ликвидацией отчуждения их от собственности. А второй момент статьи - это рассуждения о необходимости такого радикального реформирования правящей тогда коммунистической партии, которое привели бы "к фактической двухпартийной системе в рамках юридической многопартийности". Я полагал, что в тот момент у страны были "шансы реформистским путем прийти к двухпартийной социалистической системе" и уже на этой основе постепенно, без резких кардинальных потрясений и революций развиваться в сторону правовой демократии. Проблема становления двух равновесных партий как необходимого элемента правовой демократии не утратила своей актуальности для России.
В заключение хотел бы подчеркнуть вот какое обстоятельство, важное для понимания всего сказанного. В последнее время у нас все чаще говорят о том, что Запад и особенно США навязывают миру свои ценности по принципу "у кого сила, у того и право". Но это лишь одна сторона медали. Другая же сторона, о которой нельзя забывать, заключается в том, что именно право модерна, раскрепостившее творческую активность людей, и стало главным источником экономической мощи Запада.
Для России это означает, что именно взятие страной правового барьера является важнейшим условием обеспечения благополучия всего российского общества в целом и каждого россиянина в отдельности в современном сложном, противоречивом глобализирующемся мире. А значит - и главной гарантией возможности отстаивания страной своих геополитических интересов и своей социокультурной идентичности.