Итак:
Знаете ли вы, что...?
Пушкин родился в Москве и умер в Петербурге, невольно ответив таким образом на вопрос о соотношении двух российских столиц.
Но если последний адрес Пушкина известен точно - набережная Мойки, 12, то место его рождения долго определялось лишь приблизительно как Немецкая слобода, то есть район современных Бауманской и Почтовых улиц. Но мемориальная доска "здесь родился..." и бюст юного Пушкина перед школой по адресу: Бауманская улица, 38, установлены ошибочно.
Лишь в 1980 году, после многолетних архивных изысканий и сопоставлений, удалось выяснить: в мае 1799 года Сергей Львович Пушкин снимал деревянный дом, располагавшийся на углу Малой Почтовой улицы и Госпитального переулка, в 500 метрах от нынешнего бюста.
Правда, уже осенью, вернувшись из деревни, семья переехала на Чистые пруды, в Большой Харитоньевский переулок - именно туда, куда приехала Татьяна Ларина.
Но связь Пушкина с Немецкой слободой не прервалась: неподалеку от этого места, на Разгуляе, на развилке Старой и Новой Басманных улиц, провел последние годы жизни дядя Пушкина - Василий Львович, сыгравший колоссальную роль в жизни любимого племянника. Достаточно сказать, что именно он способствовал определению 12-летнего Саши в Лицей.
Пушкин часто бывал у дядюшки-поэта и даже порой оставался ночевать: в современном доме-музее В.Л. Пушкина, в мансарде, представлен его диванчик. Так что, можно сказать, Немецкая слобода - родовое гнездо Пушкина; и когда он заставляет своего Гробовщика переезжать "с Басманной на Никитскую" - этот переезд весьма символичен.
На Большой Никитской жили Гончаровы, семья невесты Пушкина: ведь "Повести Белкина" писались в Болдине как раз в период затянувшегося его жениховства.
В "Арапе Петра Великого" есть такой пассаж: "Корсаков, растянувшись на пуховом диване, слушал их рассеянно и дразнил заслуженную борзую собаку; наскуча сим занятием, он подошел к зеркалу, обыкновенному прибежищу его праздности, и в нем увидел Татьяну Афанасьевну, которая из-за двери делала брату незамечаемые знаки". Тема отражений, зеркал, тайных знаков ассоциируется для нас скорее с Набоковым, чем с родившимся ровно за сто лет до него Пушкиным.
Критики (начиная с Белинского) справедливо определили его в родоначальники русского реализма, но не будет преувеличением сказать, что Пушкин прочертил линии развития русской литературы по меньшей мере на 200 лет вперед.
Так, знаменитая первая строка "Онегина" есть не что иное, как переиначенная строка из басни Крылова "Осел был самых честных правил" - в чем, учитывая отношение гениального Александра к небесталанному добряку Василию Львовичу, нельзя не усмотреть явную иронию. Явную, впрочем, лишь тем, кто, подобно самому Пушкину, способен ловить на лету аллюзии и цитаты.
В конце XX века такой подход назвали бы постмодернистским. Но во времена Пушкина таких слов еще просто не было. Не потому ли Пушкин бросил на полпути роман "Рославлев"?
Задумка его воистину уникальна: Пушкин взял опубликованный роман Загоскина и начал писать свою "альтернативную версию" изложенных в нем событий от лица другой героини: "Читая "Рославлева", с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном. Некогда я была другом несчастной женщины, выбранной г. Загоскиным в героини его повести".
Еще отчетливее постмодернистский подход проявился в написанной в последние дни жизни Пушкина, уже в 1837 году, для "Современника" небольшой статье "Последний из свойственников Иоанны д Арк". Речь в ней идет о случайно обнаруженной переписке Вольтера с неким провинциальным дворянином, который, не на шутку обидевшись фривольными шутками в поэме "Орлеанская девственница", вызвал Вольтера на дуэль.
Пушкин делает из этого исторического анекдота горький вывод о падении нравов; но дело в том, что весь он, кроме самих имен Вольтера и Жанны д Арк, от начала до конца выдуман им самим!
Справедливости ради надо сказать, что несколькими годами раньше Пушкин и сам "купился" на литературный розыгрыш Проспера Мериме, приняв сочиненные автором "Кармен" и "Таманго" "Песни западных славян" за подлинные записи балканского фольклора. Так что когда Пушкин заставляет героя фрагмента "Мы проводили вечера на даче..." выговаривать "Но вы не верите простодушию гениев" - речь тут не только о Наполеоне и мадам де Сталь.
Слияние выдумки и документалистики, фикшна и нон-фикшна считается одним из открытий литературы XXI века, но Пушкин предвосхитил и его.
Приводимое в "Дубровском" решение суда об отчуждении Кистеневки у отца героя в пользу богатого барина Троекурова - это подлинный юридический документ, который Пушкин (поскольку не мог сделать любимую всеми современными редакторами операцию copy-paste) просто вложил в соответствующем месте между листами своей рукописи, надписав сверху имена героев своей повести и снабдив примечанием: "Мы помещаем его вполне, полагая, что всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владение коим имеем неоспоримое право".
Не менее удивительна история одной из гениальных "маленьких трагедий" - "Пира во время чумы". Мы все со школы знаем, что Пушкин, сидя в Болдине, использовал для создания своего маленького драматического шедевра пьесу английского драматурга Джона Уилсона The City of Plague, в которой описывается великая лондонская чума 1665 года.
Но сейчас, когда полный текст этой малоизвестной пьесы 1817 года доступен всем желающим, любой читатель может убедиться: Пушкин не просто "использовал", а точно, строка в строку, перевел IV акт первого действия пространной пьесы. При этом две вставные песни, Мери и Председателя, написаны Пушкиным "от себя" - у Уилсона есть лишь их слабые и расплывчатые подобия, перекликающиеся только тематически с пушкинским чеканным "есть упоение в бою и бездны мрачной на краю".