Поделиться
Если говорить о сюжете выставки, то он вполне укладывается в название фильма Ханса Рихтера, одного из известных дадаистов, который в 1963-м снял коротенький фильм о Колдере под названием "Из цирка на Луну". Фильм этот, как и другой, показывающий, как художник с увлечением устраивает представление своего знаменитого игрушечного цирка, смотреть на который ходил весь артистический Париж в конце 1920-х годов, можно увидеть на выставке. Посмотрев эти фильмы, становится понятно, почему художник, смеясь, как-то назвал себя плейбоем. Имея в виду, естественно, отнюдь не любовь к модным шмоткам, а завороженность игрой.
Детская игра, отважные трюки акробатов и их умение держать равновесие, юмор и обещание чуда у Колдера уживаются с восторгом перед красотой расчисленного порядка движения светил и звезд. Солнце и Луна, обозначенные яркими кругами, действуют в созданном Колдером спектакле вместе с велосипедистами, выписывающими на сцене круги, восьмерку - этот математический знак бесконечности. Это соединение непосредственности детства с точным математическим расчетом сближает Александра Колдера со швейцарцем Паулем Клее, ретроспективу которого не так давно привозили в Москву, опять же в ГМИИ. У них вообще можно найти много общего. Тот же интерес к цирку, канатоходцам и прочим героям, умеющим держать равновесие. Опять же - увлечение абстракцией и органическими формами, та же дисциплинированность и попытки найти место человеку в неустойчивой системе, где в качестве противовесов - природа и техника.
Правда, Пауль Клее преподавал в Баухаусе, а Александр Колдер приплыл из Америки в Париж, где его друзьями оказались Марсель Дюшан, Ханс Арп, Хуан Миро и другие герои дада и сюрреалисты. Но важнее было другое. Если Пауль Клее только рисовал своего "Управляемого дедушку", то Александр Колдер конструировал своих героев, заставлял двигаться и участвовать в представлениях. Инженер по образованию, выпускник Технологического института Стивенса, изучавший движение турбин, он к работе с металлом относился с основательностью мастерового, сохраняя, как ни удивительно для человека индустриальной эпохи, вкус к ручному труду. Когда я спросила Александра С. Ровера, внука художника, который возглавляет фонд Колдера, все ли работы на выставке оригиналы и нет ли репродукций, пусть и авторских, он посмотрел на меня почти обиженно: "Все эти работы сделаны его руками. Он не верил в репродукции - все работы должны были быть сделаны его собственными руками. Металл, проволока должны были сохранить энергию его усилия, напряжения. Поэтому никаких репродукций. И никаких работ, сделанных помощниками".
И, правда, абрис его ранних работ, будь то силуэт теннисистки или композиции "Геркулес и лев", напоминает стремительный рисунок пером. Но вместо легкости пера - упругость проволоки. Вместо чистого листа - прозрачность пространства. Вместо графики - скульптура, чья воздушная громада подвижна, легка и, кажется, готова "дышать" от дуновения ветра. Нетрудно заметить, что Колдер сталкивает тяжесть и невесомость, рисунок и скульптуру, конструкцию и поэтическую метафору. Придя в мастерскую Пита Мондриана и поразившись цветным прямоугольникам по стенам и параллелепипеду радиолы, выкрашенной в красный цвет, он тут же заметит: "А забавно, если бы эти прямоугольники качались". Мондриан пожмет плечами, мол, его живопись и так стремительна. Но Колдер искал не скорости. Его интересовало равновесие.
Среди самых сильных впечатлений его жизни, о которых он вспоминал, был горизонт над океаном, над волнами которого одновременно светили солнце и луна. Похоже, именно это равновесие космоса, которое так ценили древние, воссоздавал Александр Колдер в своих трепещущих мобилях, странных скульптурах-указателях, летучих портретах из проволоки и абстрактных объектах. В этом смысле не случайно, что одним из героев его ранних "проволочных" работ оказался Геракл, борющийся со львом. Похоже, это не полемика с академической живописью и даже не дань неоклассицизму (которым был увлечен, если не ошибаюсь, как раз в то время Пикассо). Скорее, это попытка сохранить в "железный век" память о живом, хрупком равновесии космоса. Для которого человек, что бы он о себе ни думал, не более чем дитя, играющее на берегу океана, объемлющего шар земной.