В основе текста - реальные истории совершивших каминг-аут подростков. Главный герой пьесы едет на олимпиаду в Санкт-Петербург и там влюбляется в Егора, своего соседа по номеру. Оба персонажа - мальчики из приличных семей, они хорошо учатся, занимают призовые места на соревнованиях, начитаны. Егор не упускает случая объяснить, что таких, как они, много: Оскар Уайльд, Стивен Фрай, Чак Паланик... А еще весь Серебряный век и половина Древней Греции. И что "любить человека - это вполне нормально, независимо от его пола". Главное - молчать об этом. Мальчик охотно усваивает все уроки. Кроме последнего. Как только он окончательно мирится со своей натурой, ему вновь приходится выбирать между мужчиной и женщиной - отцом и матерью. Те разводятся, и герой признается им в своей нетрадиционной сексуальной ориентации в наивной надежде, что это остановит распад семьи.
Дезориентированное семейство мгновенно мобилизуется и берет курс на спасение. Отец - отставной военный, покупает сыну откровенные журналы и вызывает проститутку. Мама-кадровичка и бабушка-интеллектуалка воздействуют искусством. Правда, метод оказывается опасным. На выставке полно обнаженной мужской натуры, в кинотеатре полно однополых пар, а на балет лучше вообще не ходить - "там все такие". Не помогает даже визит к экстрасенсу-бесогону. И пока мальчик смотрит в интернете истории таких же, как он, родители судорожно строят новые планы. Райкин акцентирует внимание на один из основных посылов пьесы Зайцева - о том, насколько самоуверенно и безапелляционно поколение родителей. Им даже в голову не приходит поискать хоть какую-то информацию. Они и так все знают. Им и не нужна истина, им подавай норму. Ирония, однако, в том, что самый нормальный персонаж здесь - главный герой. Живой, искренний и честный, он служит укоряющим камертоном для постоянно фальшивящих родителей. Исполнитель главной роли Никита Смольянинов играет естественно и без надрыва - аккурат до того момента, пока не окажется весь в белом.
В смирительную рубашку, похожую на саван, его запеленал художник Дмитрий Разумов. Раньше он оформлял спектакли в "Практике" и "Театре.doc". Постановка "Сатирикона", однако, потребовала от него иных методов - на большой сцене надо уходить от правил "новой драмы". Для "Всех оттенков голубого" Разумов и Райкин выбрали самый размашистый из стилей - спектакль на острую тему с массой бытовых деталей начинает балансировать на грани китча, а в какой-то момент не удерживается и радостно эту грань переходит. Воспользовавшись неоднократным упоминанием в тексте Чайковского, художник и режиссер помещают действие в балетные декорации и устраивают во второй части "Лебединое озеро". Белые кеды и кроссовки вместо пуант, стулья на колесах для плавности передвижения (привет прошлогодней премьере "Сатирикона" - "Ромео и Джульетте"), и вот он - сумасшедший кордебалет, который одновременно отсылает к античному хору. Этот "танцующий хор" молча сидит в впервой части спектакля, которая на контрасте сделана совсем лаконично. Первый акт тут выглядит как читка пьесы - полное отсутствие действия, голый текст, в котором исключительно проговариваются, но не визуализируются все те вещи, которые могут шокировать неподготовленную публику.
Столь аскетичное начало спектакля изящно рифмуется с третьим актом. Отец помещает мальчика в наркологическую клинику в надежде на то, что там его вылечат. Из декораций - больничная койка и стул для посетителей. Этот стул стоит в глубине сцены и повернут в зал. Таким образом, пациент становится зрителем, а зрители - пациентами. Все монологи визитеров произносятся на публику. До лежащего на кровати мальчика никому нет дела - его и по имени никто ни разу за весь спектакль не называет.
За не всегда однозначными художественными приемами (при полном, впрочем, равнодушии к провокационности - ее тут ни на грамм) во "Всех оттенках голубого" отчетливо просматривается вполне внятный публицистический посыл. Этот спектакль не стремится к поиску глубоких экзистенциальных смыслов, он рассказывает о заскорузлых стереотипах. Отсюда, например, масса лобовых приемов вроде музыки Чайковского, которую сменяют композиции Бориса Моисеева. Отсюда и самая навязчивая метафора, успевшая смутить многих - механические лебеди. Они ведь не просто так катаются по сцене - они готовят зрителя к тому, что хэппи-энда не будет. Что монолог в конце, который герой достает из меркнущего сознания, и произносит заплетающимся от лекарств языком, обречен стать его лебединой песней.