Поделиться
А Бог ведал.
У Геннадия Селезнева остались в Москве жена Ирина, дочь Татьяна с мужем Андреем и две внучки Лиза и Катя, девочки с волосами цвета белого жемчуга. Скорее всего, они унаследовали этот драгоценный оттенок через редкий северный ген от своей прабабушки, мамы Геннадия Николаевича.
Вера Ивановна жива. Она живет зимой в Санкт-Петербурге, а в месяцы, когда тепло, - в своей родной деревне Чудской Бор, в Тосненском районе Ленинградской области. В начале сентября ей исполнилось 90 лет. Она невысока и очень стройна, у нее живой ум, прекрасная память, походка и движения женщины средних лет, неукротимая страсть к постоянному труду. Но теперь еще и горе, горше которого не бывает.
Мне довелось по приглашению семьи Геннадия Николаевича Селезнева побывать на юбилее его матери Веры Ивановны Фокиной, выслушать под диктофонную запись ее рассказы о жизни и сыне, посидеть с ней за грустным юбилейным столом и вместе с ее внучкой Таней съездить на деревенский погост, на котором упокоилась почти уже вся большая родная семья Веры Ивановны - Свободины - и куда была доставлена горсть земли с могилы на московском Троекуровском кладбище, где похоронен ее единственный сын Геннадий.
В деревне Чудской Бор две улицы - Новая и Центральная. Свободины - семья с 14 детьми (Вера - вторая) - издавна жили на Центральной. Здесь много лип. Летом они гудят от пчел, у жителей много пасек, а в сентябре здесь летают одни шмели. Если бы мультяшный Винни Пух сумел-таки на своем шарике подняться до самой вершины какого-нибудь здешнего дерева, он увидел бы близкую отсюда новгородскую землю, где находится Долина смерти: там, недалеко от райцентра Чудово и сел Трегубово и Мясной Бор, погибла в лесу во время войны целая армия - Вторая ударная. Но и на местном кладбище много захоронено красноармейцев, которых следопыты поднимают из-под тонкого слоя почвы и по сей день. Бои здесь были страшные, и немцы вывезли местных жителей в Латвию. Там подростков и взрослых заставили работать у хозяев. У Веры всегда были способности к языкам - и к русскому, и к немецкому, и она до сих пор может поздороваться по-латышски. Этими своими лингвистическими способностями Вера Ивановна даже объясняет выбор сыном профессии: "Он хотел быть пограничником, но по состоянию здоровья что-то не прошел. И тогда поступил на факультет журналистики Ленинградского университета. Может, это мои гены: когда я в школе училась, у меня русский и литература были любимые предметы".
Но литература литературой, а учиться Вера пошла в торгово-кооперативную школу, после окончания которой ее направили товароведом в Выборг, практически на советско-финскую границу, где было, естественно, много пограничников.
- Если бы вы видели, какие у меня были кавалеры! Офицеры. Зимой в белых шубах, красивые, солидные. Там, на границе, девушек почти и не было - я, две учительницы и еще какие-то девочки вологодские. У меня были хорошие густые волосы, я локоны делала. И красный беретик, как сейчас помню, и муфточка. И вот мы придем в клуб, а там танцы, музыка, военные. И этот Селезнев Николай Степанович сразу как-то меня взял на цель! Старший был, но не офицер. Не давал никакого прохода. Рядом, на станции, работал инженер, майор железнодорожных войск Николай Иванович, далекий наш родственник. Когда до него дошло, что за мной активно ухаживает Селезнев, он вызвал моего папу. А папа был инвалид, без ноги, он работал начальником базы в селе Померанье от Лензаготторга, ехал как-то с совещания из Тосно, и на него в поезде напал один пьяница. Срезал с плеча планшетку, думая, что там деньги, а самого столкнул под поезд.
Папа приехал, а я уже замужем. Николай Степанович пришел однажды вечером и стал просить меня выйти за него: "Мы с тобой запишемся только официально, а то меня, если я один, отправят на лесозаготовки..." И я по своей простоте пожалела его, поверила. Ну а когда уже зарегистрировали нас, он заявил, что все, ты теперь моя... Папа приехал, стал уговаривать: "Война только что кончилась, ей надо еще учиться, куда замуж выходить в такое время трудное!" Муж папе нагрубил, и уехал мой папка со слезами.
Муж уговаривал ехать на Северный Урал, к родителям: "Ой, там так хорошо, Уральские горы..." А когда я туда приехала, Уральских гор и видно не было, а одни бараки со ссыльными - его родителей, благополучных крестьян, тоже туда во время коллективизации с Волги выслали - и большой-большой металлургический завод... Это был город Серов. Гена родился в Серове, и сейчас, я слышала, он там почетный гражданин.
Пока Вера Ивановна говорит о чем-то другом, она спокойна, но скажет: "Гена" - и не может сдержать слез. Я пытаюсь повернуть разговор в другое русло, рассказываю, что и моих родных сослали как "кулаков" в те же места. Вера Ивановна продолжает рассказ.
- Гене было, наверное, три или четыре года, когда я с ним из Серова уехала. У него еще такое зеленое было пальто с капюшончиком. Бывший муж мой нас никогда бы не отпустил. А уехать надо было. Я не от хорошего уехала. Хотя бабушка и дедушка чудесные были, любили нас. Муж был в те дни в командировке. Мы садимся с Геной в поезд Серов - Свердловск, а Николай Степанович бежит по платформе - приехал из командировки. Если бы он нас застал, не отпустил бы. Но поезд уже двинулся. Двери закрылись, он остался на платформе. Потом мне соседка рассказывала: он так плакал...
Мои родители тут, в Чудском Бору, жили. Приняли меня, плакали, что, слава Богу, я приехала, обрадовались внуку. Здесь Гена учился до четвертого класса, такая учительница у него хорошая была, Раиса Алексеевна, кажется. Молодая, после института и так любила детей! Он оставался здесь с дедушкой и бабушкой, а я работала в Ленинграде. Приезжала почти каждый выходной день. Приеду, продуктов привезу - плохо тогда с продуктами было... А когда мне в городе, в Военторге (я работала в офицерской столовой буфетчицей), дали 11-метровую комнатку, я сразу Гену к себе взяла. И он начал учиться в Ленинграде. Ходила я на родительское собрание и плакала от радости, что его всегда хвалили.
Меня генерал наш очень уважал, что я всегда такая аккуратная, с прической, в накрахмаленном красивом передничке. В общем, там тоже были поклонники, но я ни с кем не хотела больше мириться. А вот Николай Николаевич Фокин, майор, участник Сталинградской битвы, тогда служил в Германии и когда приезжал в отпуск, всегда приходил в буфет и старался поговорить со мной. У него жена умерла в 32 года, и он долго не женился. А потом, уже через много лет, получилось так, что как-то летом я сижу в военном городке на скамеечке, там красивая есть роща липовая, читаю книжечку, и вдруг идет мама Николая Николаевича. "Ой, Верочка, - подошла ко мне, - как я рада тебя видеть. Ты замуж-то не вышла?" Я говорю: нет, а Коля не женился? Нет. Она ему сказала, что встретила меня, что мы с Геной так и живем одни. А он уже тогда демобилизовался, вернулся из Германии и работал на телевидении, в киногруппе. Приехал на таком черном лимузине с цветочками в руках и сразу говорит: "Я за тобой приехал". Я говорю: ну, куда я должна поехать? Ко мне, говорит.
Но все оказалось не так просто. Гена повзрослел!
- Я еду в Серов, - вдруг сказал он маме. - Я должен увидеть отца.
Вернувшись из Серова, представил матери краткий устный отчет:
- Ну что, увиделись. Николай Степанович очень заволновался, кинулся ко мне: "Сынок, сыночек!" Видно было, что в подпитии. Я сказал: "Зовите меня просто Гена".
Больше встреч не было.
В школе, в комсомольской организации, его строгость, решительность и организаторские способности заметили быстро. Но он и здесь проявлял самостоятельность и не умел, и не желал бездумно следовать указаниям. Подобные качества, надо сказать, были очень редки тогда у юных активистов: наиболее сообразительные из них сразу смекали, что послушных и исполнительных покровители охотнее продвигают по служебной лестнице. Но Селезнев этой молчалинской лестницей не интересовался. Поручено дело - значит, надо его сделать так, как будет лучше обычным людям, а не далекому от них начальству. Поручили ему летом, классе в девятом, над пионерским лагерем шефствовать, а шефский день совпадал там с родительским. Гена съездил в первый раз и тут же рассказал Вере Ивановне: "Знаешь, мама, не ко всем детям родители приезжают. Есть матери, которые пьют. А их дети тоже гостинцев ждут. Купи мне, пожалуйста, килограмм конфет, печенья..."
- И вот он туда ездил и тех детей, которым родители не привезли гостинцев, всех оделял. - Вера Ивановна снова плачет. - Да еще успокаивал каждого: "Твоя мама работает. В следующий раз приедет". Сколько раз я покупала печенье, карамель "подушечки", баранки... Это мне в нем очень нравилось. Я никогда не жалела денег на это, хотя не так богато мы жили.
А между тем у матери медленно развивался роман. Николай Николаевич приезжал то с корзиночкой клубники, то с букетиком цветов.
- Когда Гена уходил в армию, - вспоминает Вера Ивановна, - Коля приехал и говорит: "Гена, мне надо с тобой серьезно поговорить. Ты уходишь в армию, мама остается одна..." (а у самого дочка от первой жены, Люся, года на два старше Гены, училась тогда в институте, она, кстати, сегодня должна приехать на мой день рождения). Гена так серьезно посмотрел на него и говорит: "Дядя Коля, вам давно пора жениться, нечего к маме женихом приезжать". По его словам все и решилось.
Вера Ивановна с братьями и с сестрами, с мужем, Николаем Николаевичем Фокиным, который скончался в 2006 году и завещал ей жить дома, в Москву не уезжать, не без удовольствия следила потом за успехами сына в журналистике и большой политике, гордилась им и радовалась, когда при ней Геннадия Николаевича называли четвертым, а то и третьим, человеком в государстве. Но ей как матери было приятнее всего, что у него семья хорошая, что он, как познакомился с Ирой Масловой, которая к тете в соседний поселок на лето приезжала, так и женился на ней после армии и всю жизнь живет, хотя вокруг все с ума сходят: ругаются, спиваются, разводятся... "Я не видела такой пары, чтобы так дружно жили, спокойно. Я у них как-то пять месяцев жила и, помню, Гена уходит на работу и обязательно Иру поцелует, и меня тоже. Поцелует и на ушко ей что-то еще скажет. Наверное: "Я люблю тебя".
Вот и Татьяна, дочь Селезневых, которая замужем за депутатом Госдумы от КПРФ Андреем Анатольевичем Андреевым (они воспитывают двух дочек), отмечает особые отношения в родной семье: "Сколько бы я ни вспоминала отношения папы и мамы, никогда не могла вспомнить ссор. Для меня отношения родителей всегда были эталоном".
Живя в летние месяцы в Чудском Бору, Вера Ивановна часто чаи распивала с младшими сестрами, и они рассуждали о том, какие дети у кого получились. Тетки внимательно и ревниво следили за взлетом старшего племянника. И все сходились во мнении, что он такой в деда по матери, в отца их Ивана Васильевича Свободина, того, что без ноги остался в результате нападения в поезде. Их родители никогда в жизни ни на кого из детей и внуков не кричали и тем более не били. Ни ругани, ни скандалов, ни пьянок, ни драк, ни мата. А как Гену дедушка воспитывал? Учись, учись, надо учиться...
Мать, как и все простые советские матери, немного недоумевала, конечно, по поводу того, что как это: Гена - член КПСС, а ведь в детстве крещен. Вроде положено ему быть воинствующим атеистом, а он спокойно относится к ее упоминаниям о Боге. Но были уже другие времена, не такие богоборческие, как в ее детстве. Конечно, Геннадию Николаевичу приходилось публиковать в его газетах атеистические статьи и ругать сотрудников отдела иллюстрации за то, что те крест на фотографии не заретушировали, но это было уже не то, что в 30-х или при Хрущеве: никто крестов с храмов не сбрасывал, наоборот, храмы и храмовые комплексы восстанавливались, и об этом газеты писали с удовольствием. В общем, все как-то "устаканивалось", а Вера Ивановна для себя отмечала, что знает, откуда веротерпимость сына.
- В детстве он был воспитан в таком духе нашей тетушкой Ольгой Васильевной Свободиной, старой девой, сестрой моего отца, моей крестной матерью. Она и дочку Гены Таню тайно крестила. Она кого и не крестила, все ее крестной звали. Потому что воспитывала всех. А как? Чтобы никого не обижали, чтобы жили духовно, зла не имели, не ругались, не чертыхались. Она говорила: если женщина выругалась матом, земля проваливается на несколько метров в глубину. И вообще, только добру учила.
Между прочим, сестры считают, что именно крестная спасла своего брата и их отца. Его злосчастная поездка, в результате которой он потерял ногу, случилась незадолго до войны. Ночь была глухая, темная. Тетушке Оле было неспокойно. Она рассказывала потом племянницам: "Вышла я на улицу и думаю: Господи, спаси путников, которые в дороге! Буря, дождь, ночь... А в это время брат мой лежал на линии с отрезанной ногой, терял кровь. И тут путеобходчица увидела его, сообщила на станцию. Остановили товарный поезд, довезли до больницы, прооперировали".
Тетя Оля жила в старом родительском доме - в крошечном закутке со столиком и двумя лавками и с маленьким окошком, занавешенным ситцевой занавеской. Здесь и сейчас все так, как было при ней. Летом в этом небольшом доме живут приезжающие из Питера сестры Веры Ивановны. Не так давно Геннадий Николаевич на соседнем участке построил для мамы скромный по нынешним меркам белый двухэтажный дом из силикатного кирпича, разбил у въезда небольшой газон, а она засадила участок цветами и огурцами.
Вера Ивановна Свободина-Селезнева-Фокина - ровесница "Комсомольской правды". В день рождения в этом году ее приезжали поздравить руководители Тосненского района и священник, который отслужил молебен по Г.Н. Селезневу на местном кладбище.
Когда родные, приехавшие специально на день рождения Веры Ивановны из Санкт-Петербурга и с окрестных дач, собрались вечером, мы сосчитали количество гостей - только взрослых оказалось больше тридцати человек. Когда уже стемнело и гости засобирались по домам, Вера Ивановна встала и поблагодарила всех: "Рада была видеть всех и каждого. Только вот главного гостя не было..."
Про "Долг"
История с газетным материалом Инны Руденко "Долг" об инвалиде-"афганце" Александре Немцове из Никополя и тотальном бездушии чиновников стала классикой отечественной журналистики, как и сам материал Инны. В 1984 году такую статью не пропустил бы к читателю ни один цензор. И тогда Селезнев взял ответственность на себя: полоса с "Долгом" вышла в свет без штампа Главлита, только с подписью главного редактора, было у него такое право. Неприятности главному были обеспечены, но он умел держать удар. И опять журналисты "Комсомолки", радуясь очередному, а в данном случае чрезвычайно важному прорыву газеты, не увидели на лице главного особых эмоций. Может быть, только курил еще больше. Статья Руденко потрясла страну. К Саше Немцову и, что немаловажно, к другим инвалидам-"афганцам", к самому нашему военному присутствию в Афганистане отношение изменилось коренным образом. И только о главном герое этой газетной истории - главном редакторе "КП" - все молчали.