Поделиться
Поставил в Петербурге памятник Чижику-Пыжику на Фонтанке (его иногда утаскивают - "на счастье", но Чижик-Пыжик обычно возвращается) и Носу майора Ковалева на Вознесенском. Помог Александру Сергеевичу Пушкину получить выездную визу и нарисовал его воображаемое путешествие по Испании - в книге, созданной вместе с Андреем Битовым. Он создал большой (не по размеру, а по любви зрителей и признанию в мире) Театр Марионеток, без которого невозможно теперь представить Тбилиси… Но прежде всего он себя считает художником и скульптором. Как Реваз Леванович теперь говорит: "Живопись - мой порт приписки. Я по нему скучаю, когда бываю в других жанрах".
На мультимедийной выставке в Музее Москвы можно будет увидеть ожившие рисунки мастера, спектакли Театра марионеток, а также изображения более 240 кукол-актеров, среди которых и отчаянный романтик и героический любовник, даром, что птица, Боря Гадай, и бабушка Домна ("Осень моей весны"), и маршал Паулюс и писатель Андрей Битов, и цирковая лошадка Наташа ("Сталинград"), и влюбленные паровозы ("Рамона"). Мир Габриадзе похож на расширяющуюся вселенную. И нынешняя выставка для него - одна из попыток сохранить ядро, откуда это движение началось, или точку сборки. В качестве последней выступает - "Необыкновенная выставка", фильм Эльдара Шенгелая 1968 года, сценарий которого написан Резо Габриадзе.
Почему именно этот фильм, нетрудно догадаться. Не только потому, что в истории про провинциального скульптора Агули Эристави, мечтающего создавать скульптуры - как у Пикассо, но вынужденного зарабатывать ваянием памятников усопшим местным жителям, можно увидеть и самоиронию автора, и нежную отсылку к временам Кутаисского детства. И еще - дань памяти своему учителю - замечательному мастеру Валериану Мизандари, который был учеником ученика Родена ("внуком Родена в творческом смысле", как уточнял Резо Габриадзе в разговорах, записанных в книге Марины Дмитревской), но которому не довелось увидеть ни Парижа, ни Москвы.
Дело, впрочем, не в автобиографических мотивах, а скорее в интонации, столь важной для его стиля. Легкой, сплетающей возвышенное и смешно е, дарующей надежду в ситуациях, кажется, безнадежных, любовной и иронической разом. Можно сказать, конечно, что эта интонация, как и вкус к точным деталям времени, роднят "Необыкновенную выставку" 1968-го года с фильмами итальянских неореалистов. И это будет правда. Но одновременно, в этом фильме уже возникают отчетливо все черты того фирменного мира Габриадзе, который оживет в спектаклях Театра Марионеток.
Пожалуй, одна из главных черт личной вселенной автора, - волшебная сила искусства. Она может предстать в виде Вивьен Ли на экране, которую несется поцеловать птичка Боря Гадай и - протыкает ткань экрана клювом, или в виде белоснежной глыбы паросского мрамора, который требует резца Праксителя…Она может явиться в виде героя Чаплина, которого Боря приводит к бабушке Домне, или лермонтовского Печорина - его роль в школьном спектакле играла Глаша Огурцова, маленькая девушка-милиционер в голодном городке военного времени. Можно сказать, что в мире Габриадзе действуют две волшебные силы: любовь к искусству и просто любовь. Но иногда они входят в клинч, как в фильме "Необыкновенная выставка".
Но даже и в этом случае эти силы освещают обычную, печальную, трагикомическую феерию жизни светом радости и ожидания чуда. Кстати, в мире Габриадзе практически всегда эта любовь к искусству (а иногда и просто любовь - как у Бори Гадая в "Осени нашей весны") оказывается не то, чтобы безответной, но как бы задающей недостижимый горизонт ожиданий. Паросский мрамор остается нетронутым, ни Вивьен Ли, ни Тото не спускаются с экрана… Но зато, как на картине Габриадзе "Тото", где в кутаисском дворике народ смотрит вечером фильм с любимым актером, зрители хоть на время фильма чувствуют себя героями фильма - отважными, прекрасными, благородными. И даже песик, сидящий у скамейки, чуть-чуть обретает черты печального рыцарского благородства.
Зазор между несовершенством героев и прекрасными образами на экране, сцене, картине у Габриадзе придают комический оттенок страстям персонажей. Но - и человечность, и нежность. Герои Габриадзе сотканы, как одна из героинь его книжки "Чудаки", только что вышедшей в Грузии, "из дыма паровоза". Вот так - не из духов и туманов, а из копоти и сажи. Но кто сказал, что это недостаток? Для Габриадзе, и для его персонажей - точно нет.
Когда я спрашиваю Реваза Левановича, почему он так любит паровозы (вот и в "Рамоне" над историей двух влюбленных паровозов зрители готовы уронить слезу), он отвечает: "Они дышали, совсем как люди. Они уставали. Паровоз - последнее, что могла понять моя бабушка. Колесо, огонь, уголь - все было понятно. Паровоз, колеса которого крутились от дыхания пара, можно было понять. А сейчас уже понять, что там крутится внутри машин, компьютеров, планшетов, мне, например, трудно".
В этой одушевленности мира Габриадзе, где паровозы дышат и влюбляются, как люди, а муравьиха оплакивает своего погибшего детеныша, павшего, как большой, на большой войне, - напоминание о мире домодернистском, архаичном, традиционном. Напоминание о живом мифе и природной мистерии жизни. Но, между прочим, и - о русской классике.
Ближе к финалу фильма "Необыкновенная выставка" подвыпивший скульптор, забредя на кладбище, приглашает бюсты односельчан поучаствовать в его персональной выставке. И лунный свет создает на мгновение ощущение живого отклика каменных соотечественников. Может, конечно, лунный блеск виной и тому, что за этими кадрами чудится не только движение пушкинского "Каменного гостя", но и лихость скромного "Гробовщика" из "Повестей Белкина".
Но Пушкин у Габриадзе - это отдельная тема. О ней лучше Андрея Георгиевича Битова никто не сказал: "С помощью трудолюбия и интуиции он может воскресить на кончике пера то, что другие изучают годами. С Пушкиным он, видимо, взаимодействует напрямую".
В последнем трудно усомниться, глядя на пушкиниану Резо Габриадзе - в рисунках, "Пушкинском томе", и скульптуре. Пушкин у него играет с детьми в "чугунку" (опять - паровозы?), иль даже плывет верхом на дельфине. А когда удивляешься, почему на дельфине, скульптор роняет: "Мне кажется, в его творчестве сильна античная струя". И ты озадаченно думаешь, как же дельфин связан с античностью, пока не мелькнут в памяти дельфины-фонтанчики на развалинах дворов римских вилл, увиденные на одной из выставок.
Пушкин, плывущий на дельфине, надо полагать, прямиком к Овидию, а не к Цицерону, - образ, словно вынырнувший из овидиевых "Метаморфоз". Хотя, конечно, там его не найти. Но тысячу раз прав Андрей Битов, сказавший в одном из интервью о своем друге: "Он может доверять собственному воображению, оно точно. За ним все ангелы стоят. Надо сказать, что слова "фантазия" и "воображение" были как-то унижены за время советского примитивного материализма, а это очень точные вещи. Это то, что реально, в отличие от кондового реализма, который уродует действительность".
Точность фантазии Габриадзе впечатляет в его скульптурной пластике. В как бы "домашних" эскизах, где рядом - Святослав Рихтер и Галактион Табидзе, Гете и Пушкин… Мастер говорит об истории их возникновения: "Двенадцать лет назад я работал в Швейцарии, ставил спектакль, занимался репетициями. И у меня были долгие вечера, ночи, я должен был думать, что будем завтра делать, какую сцену…А руки сами работали. Мои руки не умеют не работать. Мне это помогает очень - что-нибудь делать руками. Тем более, что мне подарили двенадцать килограмм отменной фарфоровой массы. Так родились Гете, Пушкин…".
Его Гете и Пушкин не укладываются в единственно верную версию истории литературы. Но это не мешает тому, что в давнем споре архаистов и новаторов Габриадзе был бы наверняка на стороне архаистов.
На вопрос, отчего его версия история полна не только печали, но и нежности, если на самом деле жизнь была тяжела и горька, он отвечает:
- Все относительно. Я не считаю прошлое время более жестоким, чем современной мир. Не сказал бы, что сейчас нет жестокости. Такой жестокости, что сейчас, то общество даже не могло представить.
На всякий случай уточняю: "Послевоенное общество?"
- Конечно. Оно было традиционное, обычное, которое на земле существовало с древних времен. А сейчас что-то новое грядет. Люди даже не знают, что они едят. Ладно - мы, взрослые, а дети? Мама грудью дает молоко ребенку, и сама не знает, сколько там химии. Какая битва может сравниться с этим ужасом? Вот жестокость…
А что касается нежности по поводу прошедших дней, то я не из тех, кто плюет в прошлое. Не умею и не хочу этого делать. Родители были, друзья, школа, институт, любовь... Все было. За то, что человек родился, уже благодарность Господу. Я не буду давать оценки прошедшему. Кроме того, нельзя же без конца заставлять людей - только рвать на себе волосы и сводить себя с ума истериками. Опять же - новое поколение идет, у них свои права, они должны получать свою долю радости в жизни. Конечно, прошлое нельзя забывать, надо все помнить, но зачем же того, кто родился, смотрит на вас, улыбается, угнетать своими воспоминаниям? Нельзя этого делать. Во имя жизни.
На возвышенной ноте разговор не хотелось заканчивать. И я спрашиваю, знает ли Реваз Леванович, что во время последней переписи населения несколько десятков человек называли себя "пацаками". По имени обитателей планеты Плюк из фильма "Кин-дза-дза".
Габриадзе оживляется: "Нет, я не слышал. Скажите об этом Данелия. Он будет очень рад. И передайте ему от меня : Ку!"
- Без приседания?
- Без приседания. Мы оба пацаки с одной планеты.