Алексей Козырев: Шестов учит человека жить в неизвестности
В обольщении порога
Как вы посоветуете нашим современникам читать Шестова?
Алексей Козырев: Медленно. Современник Шестова философ и историк культуры Михаил Гершензон предлагал формулу "медленного чтения". Шестова нельзя читать впопыхах и для того, чтобы "создать себе представление". Нужно - спокойно, вдумчиво, смакуя текст, проникаясь его духом, наслаждаясь стилем и художественностью. Шестов - один из лучших стилистов в русской философии. И он скорее философствующий литератор, чем профессиональный философ. Писатель, который нашел, как говорят французы, "свой трюк".
И что стало этим "трюком"?
Козырев: Борьба с философской рациональностью. Философы привыкли все объяснять - облекать мир в броню понятий, систем, дедукций. Шестов как первый и единственный настоящий русский экзистенциалист взрывает все это. Говорит, что мы живем в мире абсурда, где почва уходит из-под ног. Но когда зыбкая почва рационального уходит из-под ног, а мировоззрения, философские системы и великие истины вдруг оказываются преходящими и фальшивыми, человек-то все равно остается. Наедине с самим собой, наедине с миром. Научить человека жить в неизвестности - это и есть задача философии Шестова. Но экзистенциализм и в европейской культуре тесно связан с литературой. Шестова можно расположить в том же ряду, что и Сартр, Камю.
Он жил в Европе и в России, какая часть его судьбы значительнее?
Козырев: Да, и он, кстати, и не совсем эмигрировал, как по инерции думают многие. И не был выслан на "философском пароходе" в 1922 году. Он подолгу жил в Европе и в нулевые годы, и в десятые, периодически приезжая в Россию и открывая "русские периоды" жизни. Писал, конечно, всегда на русском, потом многие его работы переводились на французский. Еще при его жизни возникло "общество друзей Льва Шестова", собиравшее по несколько франков с человека на переводы, издававшиеся малым тиражом, но с обязательной маркой "Друзья Льва Шестова".
Семья владельца мануфактуры с трехмиллионным оборотом. Крупнейший в Киеве магазин... И вдруг явление в сыне философского и литературного таланта. И его многочисленные продолжения в родственниках, включая внучатого племянника, художника Михаила Шварцмана, яркой фигуры "русского авангарда"...
Козырев: Мне кажется, Шестов как философ и литератор возник из конфликта с семьей и религиозной традицией, к которой был "приписан". Он был сыном своего времени, которому было тесно в рамках ортодоксальной иудейской семьи (мать философа была особенно набожна). Это был конфликт свободомыслия. А кроме того, многие его ровесники переживали кризис атеизма. Тот же Сергей Булгаков, сын священника, бежал из православной семинарии и поступил на юридический факультет университета. Шестов учился на математическом факультете Московского университета, потом перевелся на юридический, затем, разочаровавшись или испытав кризис, уехал в Киев, закончил экстерном курс правоведа. Типичный путь интеллигента конца XIX века, где есть место мировоззренческому кризису с попыткой найти себя в атеизме. В ранних работах Шестова - кризис, отсутствие какой бы то ни было почвы и идеалов. В этом отчаянии человек обращается к Богу, "из глубины" взывает к нему, но отвечает ли ему Бог? "Апофеоз беспочвенности" свидетельствуют скорее о богооставленности.
Я уж не говорю том, что поступить в университет на казенный кошт еврею тогда было очень сложно - в Москве и Петербурге существовала трехпроцентная квота.
Но за всем этим было что-то еще... Он пережил психологический кризис, личную драму, несчастную любовь, отец не дал ему разрешения на брак, поскольку его возлюбленная была христианкой, он бежал из дома за границу, странствовал по Европе. Женился на русской студентке медицинского факультета в Риме (в России женщины в университеты еще не допускались, могли окончить лишь Высшие женские курсы, и, кстати, сестре Шестова, Фане, тоже пришлось уехать в Берн, чтобы окончить там философский факультет). Брак был нарушением семейных традиций: он никогда не рассказывал отцу о том, что женился на православной девушке. Отец уже разорвал отношения со своей дочерью от предыдущего брака, которая бежала из дома с русским студентом. Шестов и по этой причине едет в Европу, а домой жену привозит уже после смерти отца.
Но у большинства русских философов того времени был и еще один весьма характерный поворот - "от марксизма к идеализму". Это был путь "веховцев".
Алексей Козырев: Ну, во-первых, Шестов не был явным марксистом, (хотя и написал запрещенную цензурой диссертацию о рабочем законодательстве в России), а во-вторых, переход "от марксизма к идеализму" Сергея Булгакова и компании - Струве, Бердяева, Франка - вовсе не означал непременного и немедленного перехода к религиозному мировоззрению. Булгаков становится православным, восстанавливает в себе знаемую с детства веру только после смерти любимого сына Ивашечки в 1909 году. А сборник "От марксизма к идеализму" вышел в 1903-м. И переход к идеализму был, прежде всего, сменой мировоззрения. На место портрета Маркса Сергей Булгаков сначала повесил портрет Канта, а потом Владимира Соловьева. Одного кумира поменял на другого, потом на третьего. А Шестов был принципиальным противником каких бы то ни было кумиров. Он их ниспровергал. Как принципиальный противник принципов был разрушителем или, говоря на языке постмодерна, деконструктором всяческих убеждений. Как раз этим его тексты были интересны образованной публике двух столиц. Он никогда не предлагал какую-то единственную истину, скорее держался скептиком, предостерегающим от увлечения разными идеологиями. И все время находился, как говорил косвенный ученик Шестова, французский поэт Ив Бонфуа, "в обольщении порога". Стоит на пороге, стучит в дверь, но в дом не входит.
Смеяться и плакать важнее, чем понимать
Он стоит особняком в этом великолепном созвездии русских философов Серебряного века?
Козырев: Да, Шестов не похож на новую плантацию идеалистов, которые вышли из марксизма и образовали "веховский" круг. Он стоит особняком. Михаил Гершензон в знаменитой "Переписке из двух углов" пишет Вячеславу Иванову: "смотрите, как бьется в тенетах наш друг Шестов". Он пытается выйти за пределы культуры, обрести свободу от догматического мышления, обращаясь к тем, кому, по его мнению, это удалось. Мысль о том, что культура дает некий соблазн, заставляя поклоняться вечным ценностям, которые, может быть, уже потеряли свою силу, соки, величие и вырождаются, конечно, не принадлежит только Шестову. Он здесь не первопроходец, здесь, конечно, не обошлось без фигуры Ницше. Шестов - русский ницшеанец.
Над Ницше сегодня куда гуще негативный ореол - любимый философ Гитлера и т.п. Чем задавалась его невероятная модность в России начала XX века?
Алексей Козырев: Думаю, ни одна культура не восприняла Ницше так позитивно, как русская. В начале XX века он был у нас чуть ли не пророком нового христианства. Хотя и был автором "Антихристианина" и своего "Заратустру" написал как пародию на четвероевангелие.
Однако один из лучших его исследователей Карен Свасьян называет Ницше "разбойником с правого креста" - покаявшимся и спасенным. Многие мои глубоко верующие знакомые, кстати, любят читать "Антихристианин".
Козырев: И я вспоминаю французского православного богослова Оливье Клемана, чьи лекции я слышал в 90-е в парижском Богословском институте преподобного Сергия. Он говорил: "Ницше - это великий пророк христианства". Да, возможно и такое восприятие Ницше. Но для начала ХХ века он все-таки был символом свободы от мертвых догм и буревестником. Этот пророк свободы, как тогда многим казалось, освободит мир от отживших постулатов и приведет мир к новому религиозному сознанию. Когда в России познакомились с его идеями, а это было в самом конце XIX века, имя Ницше стало чем-то вроде единицы измерения. Соловьев говорил о Константине Леонтьеве: "больше Ницше, чем сам Ницше". А Максим Горький даже усы отращивал, как у Ницше, по фотографии. Лев Шестов не был заложником моды на Ницше, но выражал тот же пафос. Искал какую-то другую, более человекосоразмерную культуру. Но - не обывательскую. Потому что русских философов того времени представление о человеке как о довольном, наевшемся, сытом животном не устраивало. Человек для них был творец и существо со сверхбиологическими целями. Ницшеанство, конечно, было и плюсом, и минусом той эпохи. Ницше пленял, увлекал, был ярок, художественен, смыкал философию с поэзией. Ему подражали, тот же Андрей Белый писал свои "симфонии" в прозе в духе ницшевских текстов. Но Ницше был соблазнителен и в отрицательном смысле. Теперь мы понимаем, что чрезмерная, гипертрофированная "самость" человека, нацеленная на то, чтобы переустановить ценности и задать новый небывалый этический идеал, в определенном смысле пролагала путь к катастрофе. К фюреру, который стал страшной пародией на ницшевского сверхчеловека. Но Шестов умер в 1938-м. Он не увидел чудовищных событий Второй мировой.
Его борьба с культурными фетишами не отменяла гуманный настрой?
Козырев: Да, он считал - хватит поклоняться "вечным ценностям" как призракам, не видя за ними живых людей. Живой человек больше любых мировоззрений и идеологий. Шестов нас призывает - в духе русской литературы - увидеть маленького человека, раздавленного разными "измами" (марксизмами, идеализмами, социализмами и проч.) и прийти к нему на помощь. Потому что он страдает. И тут близость к Достоевскому, о котором он тоже писал. Затеяв бунт против логично объясненного мира, он, не особо оглядываясь на авторитеты, записывает себе в союзники или противники великие фигуры мировой культуры. Предпочитает Протагора Сократу, Паскаля с его отчаянием - Спинозе, говорившему, что надо не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать. Нет, для Шестова важнее не понимать, а смеяться, плакать, проклинать. Потому что, может быть, тогда что-то нечаянное и неожиданное нам откроется.
В его сентенциях много субъективности...
Козырев: Да, его интерпретации творчества тех или иных философов или писателей часто бывают произвольными. Но это не значит, что его не надо читать. Он обладает потрясающей силой инициации к философии - силою привлечения к ней. Человек, который впервые берет в руки книгу Шестова, проникается философией, влюбляется в нее, начинает видеть, что для кого-то она "дело жизни", а не просто абстрактное знание. Чтение Шестова, несмотря на то, что он считал себя ненавистником разума и критиковал большинство философов, развивает хорошую философскую культуру. И еще один важный момент - обладавший колоссальной эрудицией и культурой и при этом боровшийся с ней, Шестов тем самым повышал внутреннюю самокритику культуры. Весьма, кстати, характерное европейское свойство. Может быть, этим и жива европейская культура. Про "закат Европы" мы говорим давно, но она не спешит закатываться и умирать, может быть, как раз потому что в ней содержится колоссальный потенциал самокритики и рефлексии над своими основаниями.
Кроткая катастрофа
Чем увенчались его искания?
Алексей Козырев: Поздний Шестов, живший в Париже, был более умиротворенным человеком. И его поздние работы, конечно, несут в себе определенный религиозный пафос. Один французский профессор, исследующий ветхозаветных пророков, в разговоре со мной очень удивился, когда я сказал, что Шестов не был крещен: "Как?! Я всегда считал его христианином..." Дух религиозности появляется в поздних произведениях Шестова и позволяет причислить его к религиозным философам. Для него есть и умозрение как философская теория, и библейское откровение, в котором мы со страхом и трепетом обнаруживаем что-то превышающее наши человеческие силы. Он пишет потрясающие работы об экстазах Плотина, о религиозной философии Кьеркегора.
Что задало их парность с Николаем Бердяевым, второй, наверное, по значимости после Владимира Соловьева фигурой в русской философии?
Алексей Козырев: Бердяев по пафосу мысли тоже был искатель. И религия для него была скорее порывом человека, его надеждой. Это было близко характеру Шестова. Они были экзистенциалистами. Бердяев любил Шестова. В доме Бердяева в Кламаре я видел портрет Шестова в его кабинете. Обладавший сложным характером Бердяев постоянно ссорился с людьми, но к Шестову относился с нежностью и теплотой. Шестов был очень кротким и человечным. Никогда не ссорился... Драматизм и катастрофичность его мысли никак не были связаны с его личным характером. Он был принимаем в Париже во многих салонах, его приглашали и он читал там свои эссе. Сохранилось даже воспоминание о том, как однажды его историю о Фалесе из Милета слушала знаменитая исполнительница народных песен Надежда Плевицкая.
Афоризмы от Шестова
От копеечной свечи Москва сгорела, а Распутин и Ленин - тоже копеечные свечи - сожгли всю Россию.
Неискоренимый порок у сильных людей всегда переименовывается в добродетель.
Тайна "внутренней гармонии" Пушкина. Для Пушкина не было ничего безнадежно дурного. Даже больше: все было для него пригодным...