03.03.2016 00:02
    Поделиться

    Шеваров: "Женской поэзии" нет, если речь идет о подлинной литературе

    Как важно дописать стихотворение раньше, чем сбежит молоко
    Поэзия - слово женского рода, но при этом никакой "женской поэзии" нет, если, конечно, речь идет о подлинной литературе. Там, на высотах словесности, не принимаются ссылки на то, что у тебя гора стирки и глажки, а на кухне убегает молоко. Никто не простит тебе неряшливую строчку за то, что ты до ночи качала малыша или сидела со старенькой мамой. Как прорваться сквозь быт и обстоятельства? Иногда это больно не только для тебя, но и для твоих близких.

    Мужчине не понять всю сложность дилеммы: сварить суп или дописать стихотворение? Никто не знает, за что тебе предъявят счет на небесах: за не накормленного вовремя ребенка или за оборванные строки?

    Впрочем, с небесной точки зрения эта дилемма ложна, ведь и ребенок, и талантливые стихи - от Бога. Дети должны быть накормлены и уснуть под мамину песню, а стихи должны лечь на бумагу. Но как же нелегко дается эта гармония: ночью склоняться над стихами, а днем оставаться нежной женой, заботливой мамой, ласковой бабушкой. "Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда..."

    Те стихи, что вы сейчас прочитаете, пришли ко мне разными путями. От Сагидаш Зулкарнаевой из села Новопавловка Самарской области я получил письмо: "Образование мое - степь-матушка и школьная десятилетка советского периода, а остальное - в стихах..." Ольга Кортусова из Томска подарила мне свой новый сборник стихов "Ясынька". А стихи Елены Лапшиной я впервые услышал по радио.

    Сагидаш Зулкарнаева

    Как в чёрной речке нету дна,

    Так и в тебе мне нет опоры.

    Ты от меня уедешь скоро,

    И я останусь вновь одна.

    Не оглянувшись ты назад,

    Уйдёшь, а я поставлю точку.

    И поцелую тихо дочку

    В твои прекрасные глаза.

    * * *

    Божий свет над деревней потух,

    Скот не кормлен, и нивы не сжаты.

    И от голода даже петух,

    Не поёт, а ругается матом.

    Перечёркнуты окна в домах,

    В небеса - перекошены двери.

    Пустотою полны закрома,

    А сердца беспросветным безверьем.

    Лёд не тает, летает снежок...

    Но запахло весною погожей.

    Надо б только от края шажок,

    Дальше - легче. Дай силы нам,

    Боже...

    * * *

    Канул февраль без остатка

    В непроходимостях троп.

    Ветер ложится с устатку

    На ноздреватый сугроб.

    Тихо, не скрипнет телега,

    Ночь опустилась на дно.

    Белые бабочки снега

    Бьются и бьются в окно...

    Ольга Кортусова

    Ратные подвиги не для меня.

    Тыл - борщи и уборка,

    носы вытирать, пелёнки менять,

    шваброй по полу шоркать.

    Но что делать с синью, острой как нож,

    входящей под сердце сладко,

    с тенью изогнутой точно ложь

    на белизне гладкой?

    С этим миром, что явлен мне,

    и так вот открыт, и ясен,

    будто мы от общих корней?

    И этого что прекрасней?

    Вся его яркая, звонкая смесь,

    под тонкой небесной аркой

    звучит, как любви великая месть

    повседневности жалкой.

    * * *

    Мной потеряна строка.

    Между хлебницей и вазой.

    Ключ, что мне наверняка

    отворял все двери разом:

    в космос, на простор волны,

    в густолесье, чистополье.

    И досадою саднит

    душу. Сколько, сколько, сколько

    мной растеряно ключей?!

    Кто найдёт их, что откроет?

    - Горячо? Погорячей? -

    Слово слово ищет, ловит.

    Не вернёшь, да что искать

    тени тень?

    Пора смириться.

    Мной упущена строка -

    пусть летает и резвится.

    * * *

    Ромашки обнажённый взгляд

    и обнадёжит, и утешит,

    и всадником тревогу спешит -

    отпустит коней погулять.

    Остановись и посмотри

    ромашке в ласковые очи,

    и ощутишь себя внутри

    жилья людского стылой ночью.

    А насмотревшись - отвернись,

    иди, куда вела дорога.

    Слезится дождь за воротник.

    Но всё как будто слава Богу.

    Елена Лапшина

    На даче - лепота: пионы и люпин

    толкутся у стола, заглядывая в чашки.

    Теплынь, а ты с утра ворчишь,

    и ты - любим

    до каждой клеточки на клетчатой

    рубашке.

    Смородиновый чай, кузнечики у ног,

    сомлел соседский кот на плиточной

    дорожке.

    Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,

    встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.

    И всё ещё - оса над чашкой голубой;

    и всё уже - как есть, и не в чем сомневаться.

    И фотку бы в альбом: "Вот это - мы

    с тобой"...

    Но это - я и ты - в свои невосемнадцать.

    И надобно опять - в прозябшее жильё -

    отважиться на жизнь с повадкой

    постояльца -

    в болезни и нужду, в безлюбие твоё, -

    чтоб не пускать корней и смерти

    не бояться.

    * * *

    Сотрясается дом грозовыми ударами,

    Отражается ужас в оконном зрачке.

    Спит малыш. Не проснулся. Держу его

    за руку,

    И каштанчик зажатый в тугом кулачке,

    Нас обоих хранит от вселенского хаоса,

    Позволяя и третьего слышать вдали,

    И полощется деревце порванным парусом

    За стеной, где сражаются туч корабли.

    Здесь так тихо внутри оболочки,

    пристанища,

    А тревоги штурмуют обшивку души.

    Мне известно уже то, что жизнь -

    она та ещё!

    А ему неизвестно - ровнее дыши...

    Из устных рассказов Ариадны Эфрон о Марине Цветаевой

    Однажды на рынке купила мама молоденькой козлятины, и дешевой, и сварила суп. А меню всегда было одно и то же: в кастрюле сразу варилось мясо и картошка, получалось одновременно и первое, и второе. Так вот, сели мы за стол. Мама разлила нам суп. Папа первым взял в рот ложку и... несмотря на весь его пиетет к маме, сказал:

    - Вы знаете, Мариночка, что-то мне супу не хочется.

    Мама выпрямилась.

    - Почему не хочется?

    - Да так, что-то не хочется...

    Ну не хочется, так не хочется. Мур (домашнее имя сына М.И. Цветаевой. - Ред.) хлебнул и сказал, что он тоже, как папа...

    Когда я взяла в рот первую ложку, у меня просто глаза на лоб полезли! Это было не то что вкусно или невкусно, это был какой-то неземной вкус, ну, как на планете Нептун, например. Но у меня не было уже никакого выхода - не могла же отказываться еще и я, после того как все отказались. А сама мама суп никогда не ела - не любила и берегла фигуру. И вот я, торопясь, глотала этот невообразимый суп, потому что все ждали второго. И это было настолько невозможно есть, что я даже заплакала. Когда я доела, мама полезла в кастрюлю за мясом и вытащила оттуда нечто такое, что заставило ее даже надеть очки. И мы тоже вперились туда. Она вытащила небольшую, прекрасно отваренную... целлулоидную утку, с которой Мур обычно купался.

    "Это я!" - гордо сказал Мур, решивший сделать свой вклад в общий котел.

    Ариадна Эфрон. Стихи и устные рассказы.

    Москва, Дом-музей Марины Цветаевой, 2012.

    Поделиться