Поделиться
Мы договорились встретиться и все обсудить. И вот в один прекрасный день (а он был действительно солнечным и теплым) мы с Алексеем Михайловичем уселись за массивным столом в его кабинете, расстелили подробную карту Рима, вооружились цветными карандашами и стали создавать план нашего наступления. Очаровательная, милая жена его Галя время от времени отвлекалась от приготовления ужина и указывала нам, неразумным, на очевидные ошибки или неточности в планировании нашей затеи. Галя давно уже профессионально водит экскурсии по Риму и знает город не хуже нас, вместе взятых. Вот что у нас получилось.
Мы решили обязательно побывать на виа Национале, где в отеле "Боливар" поселился Бродский, впервые приехав сюда. Тем более что он предпочел ту же улицу и в следующий приезд. Затем отправиться на пьяцца Фарнезе, чтобы попасть на виа деи Банки веккьи, где Букалов познакомился с Бродским, оттуда подняться на холм Джаниколло с одноименным баром, который теперь чаще называют баром Бродского и где в двух шагах американская Академия, стипендиатом которой он был. Ну, и, конечно, на пьяцца Маттеи и виа Фунари. Почему? Ну, потому, что это чудесные и таинственные места вечного города, которые Бродский очень любил и где частенько бывал, даже жил там. Кроме того, и пьяцца Маттеи, и виа Фунари связаны с одним именем, которое для поэта было весьма дорого. Впрочем, фактически мы уже начали рассказ. Так что - идем вместе!
Мы договорились встретиться утром следующего дня на кампо де Фьори. По чашечке маккьято за столиком кафе - и вот мы уже в узких улочках Рима, про которые Бродский не уставал повторять: "Город есть продолжение гостиной, спальни. То есть, выходя на улицу, ты опять оказываешься дома". Вот по этому дому мы с Букаловым и стали бродить. Однажды прямо на уличной стене, как в прихожей, мы обнаружили старое зеркало, Букалов взглянул в него, а я нажал кнопку фотокамеры...
И когда мы вышли на узенькую улочку Банки веккьи, Алексей Михайлович начал свой рассказ. Он познакомился с Бродским в Рождество 1995 года. Итальянская славистка Сильвана Давидович, с которой семья Букаловых была в дружеских отношениях, пригласила его, Галю и маленького тогда их сына Алешу к себе домой на рождественский ужин. Жила Сильвана на этой улочке, в небольшой квартирке, заполненной русскими книгами, иконами и сувенирами из России. С ними пришел и еще один приятель Сильваны, работник российского посольства.
Стол был великолепен, в прекрасном праздничном убранстве. Но Алексей Михайлович обратил внимание, что сервировка предусматривала еще одного гостя. Он спросил у Сильваны, кого она пригласила еще. Сильвана ответила, что обещал прийти ее давний друг. Но поскольку друг опаздывал, решили садиться за стол. И вот, когда уже все расселись по местам, раздался звонок, хозяйка открыла дверь - и в комнату вошел человек. Все смолкли, и в полной тишине маленький Алешка довольно громко сказал: "мама, это же Бродский!". Ну да, это был Бродский. С букетом цветов и бутылкой вина. Он улыбался, был в прекрасном настроении. Извинился за опоздание и сел к столу. Так они познакомились.
Тот вечер и сам Алексей Михайлович считает едва ли не лучшим за все годы, проведенные в Риме. Бродский искрился остроумием, охотно рассказывал, отвечал на вопросы, смеялся. Чувствовалось, что он среди своих, среди друзей, которые смотрят на него с искренним обожанием, и ему хорошо от этого.
Он рассказывал, что приехал из Венеции, где пытался купить квартирку на Лидо. Но очень быстро выяснилось, что квартиру в Венеции он может купить только в долг. Но если покупаешь дом в долг, сказал Иосиф Александрович, то покупаешь не дом, а долг.
Маленький Алеша тоже решил поучаствовать в беседе и задал Бродскому вполне светский вопрос: "Иосиф Александрович, ну как там Венеция?" Тот улыбнулся и ответил мгновенно: "знаете, - сказал он, - на этот раз почему-то было очень много немцев, сплошная дойче вита". А когда наш дипломат вдруг ни с того ни с сего начал говорить что-то пафосное про СНГ, Бродский быстро все расставил по местам. "Да, - сказал он, - это как прошлогодний СНГ..."
Я спросил Алексея Михайловича, какое самое первое впечатление о Бродском возникло у него. Он, не задумываясь, ответил: "я рад, что видел Бродского счастливым". И это, несмотря на незнакомую компанию соотечественников. "Просто, - сказал Букалов, - он чувствовал, что находится в дружеской и дружелюбной компании, где не надо ждать подвоха, а можно просто отдохнуть душой".
В 1981 году Бродский становится на четыре месяца стипендиатом Американской Академии в Риме. Соломону Волкову он рассказывал об этом так: "У меня был двухэтажный флигель на отшибе, с огромным садом. Панорама оттуда открывалась совершенно замечательная: справа - Рим дохристианский, языческий, то есть Колизей и прочее. Слева - христианский: Св. Петр, все эти купола. А в центре - Пантеон".
Буквально в двух шагах от этого флигелька - старый бар "Джаниколо", где он частенько завтракал, а иногда и обедал. Его знали в баре и уже признавали за своего, да и он знал и хозяев, и постоянных посетителей. Теперь этот бар называют просто "баром Бродского". Отсюда действительно открывается весьма величественная панорама Вечного города, описанная Бродским в его римских стихах: "... Предо мною - / не купола, не черепица / со Св. Отцами: / то - мир вскормившая волчица/спит вверх сосцами!".
Именно эти строки и стучали в моей голове, когда мы с Букаловым словно зачарованные глядели на город с высоты Джаниколо. Алексей Михайлович рассказывал, что именно здесь Бродский познакомился с историком и писательницей Бенедеттой Кравери, ставшей его Вергилием в Риме. Он писал о своем гиде: "Она - одно из самых лучших моих человеческих приобретений в жизни". Кравери удалось влюбить его в Рим, привить ему опыт неторопливого освоения этого колоссального людского богатства. Много позже он признавался: "На каждый собор, на каждую фреску смотришь довольно долго и пытаешься понять: что же тут произошло, что вызвало к жизни это чудо? Подобные чувства у меня особенно сильны в Италии, поскольку это колыбель нашей цивилизации. Все прочее - вариации, причем не всегда удачные".
За чашечкой маккьято в "баре Бродского" я узнаю от Букалова, что поэту показался чрезвычайно привлекательным опыт Американской Академии, дававшей кров и стол художникам, поэтам и писателям разных стран. У Бродского постепенно вызрела идея создания в Риме Российской Академии.
Уже будучи лауреатом Нобелевской премии, он встречается с мэром Рима и обсуждает с ним эту идею. Идея принимается, и Бродский счастлив. К сожалению, ему оставалось жить совсем немного. Идея Российской Академии так и осталась идеей. Но зато в Рим приезжают молодые российские литераторы на стипендии имени Иосифа Бродского. И то хорошо.
Прекрасный гомеров герой Одиссей, или, говоря римским языком, Улисс, возвращается на родину, плывет на Итаку. На этом построен сюжет легендарной "Одиссеи". Бродский неоднократно возвращается в Рим, в свою любимую Венецию и никогда - в свой любимый Ленинград. Почему?
Букалов рассказал мне, что задавал этот вопрос Иосифу Александровичу. И повод был: в 1995 году Бродский стал почетным гражданином Санкт-Петербурга. Бродский ответил ему, что не хотел бы встречаться со своей первой женой (речь шла, конечно же, о Марине Басмановой). Потом подумал и добавил: "вообще-то, если говорить серьезно, я не хотел бы возвращаться богатым иностранцем в нищий город".
Я знаю, что на этот вопрос существует еще несколько ответов самого Бродского. И никто сегодня не может с уверенностью сказать, какой из них самый правдивый и точный. Именно поэтому у нас с вами есть возможность изобрести свой вариант, высказать одно предположение. Но для этого нам надо найти в Риме пьяцца Маттеи - крохотную площадь, затерянную в самом центре города. Площадь, увенчанную прекрасным фонтаном с черепахами. К вечеру того же дня, уже в одиночестве (Алексею Михайловичу потребовалось срочно ехать в офис), я разыскал это чудо. Здесь же, на площади, как и во времена Бродского, располагалась популярная кафешка "Тартаруга". Я сел за столик, попросил бокал вина и стал вспоминать...
Так, сначала известная нам уже Бенедетта Кравери знакомит Бродского с некой Микелиной. Микелина была красавицей и поразительно обаятельной. Роман вспыхнул мгновенно. Но, как это уже случилось однажды в его жизни, произошла беда: Микелина изменяет поэту со знатным вельможей. Тогда на свет появляется замечательное стихотворение "Пьяцца Маттеи". "Моя подружка Микелина, / в порядке штрафа, / мне предпочла кормить павлина / в именьи графа. / Граф в сущности совсем не мерзок: / он сед и строен / я был с ним по-российски дерзок, / он был расстроен. / Но что трагедия, измена / для славянина, / то ерунда для джентльмена / и дворянина."
Петр Вайль потом описал этот диалог графа и поэта (с английского его лучше не переводить). Оказалось, граф спросил: "Have you already slept with her?", на что поэт ответил: "That s none of your fucking business, Your Highness!!". По мнению поэта, победил граф, по мнению Вайля, победил поэт, поскольку его выигрыш несомненно больше, это свобода. Да вот и сам поэт, судя по всему, с этим согласен: "...усталый раб - из той породы, / что зрим все чаще, - / под занавес глотнул свободы. / Она послаще / любви, привязанности, веры / (креста, овала), / поскольку и до нашей эры / существовала. / ...сорвись все звезды с небосвода, / исчезни местность, / все ж не оставлена свобода, / чья дочь - словесность. / Она, пока есть в горле влага, / не без приюта. / Скрипи перо. Черней бумага. / Лети минута.".
В сущности, он победил Ленинград, а не Ленинград его. Хотя бы потому, что Ленинграда не стало, а вернулся вновь Петербург. Но, догадываюсь я, дело не в богатстве и не в первой жене, даже не в родителях, которых он так и не увидел после отъезда. Мне кажется, он не мог приехать в родной город победителем и триумфатором. В этом случае надо было присоединить себя к победителям и выдержать сравнение с побежденными. Он не мог, потому что до конца жизни остался неприсоединенным ни к кому и ни к чему. Он всегда был и остался самим по себе. Свободным.
"Я должен рассказать вам о нашем последнем свидании с Бродским", - сказал Букалов. - Собственно, свиданием это назвать нельзя, поскольку я участвовал в перезахоронении его праха на острове Сан-Микеле в Венеции в 1997 году".
Алексей Михайлович был в Риме с гостями, когда ему позвонила все та же Сильвана Давидович и сообщила, что 21 июня состоится это перезахоронение. Букалов извинился перед гостями и сказал, что должен срочно выехать в Венецию. Но одним из его гостей был Сергей Красавченко - советник президента Ельцина по культуре. Красавченко - давний друг Букалова, они даже учились вместе в школе. Он вызвался ехать в Венецию вместе с Алексеем Михайловичем. "Сережа, - сказал Букалов, - ты - лицо официальное и не можешь ехать просто так, с пустыми руками". Красавченко согласился, дозвонился куда надо, и к утру следующего дня на пристани острова Сан-Микеле их ожидал российский консул с роскошным венком с надписью "Иосифу Бродскому - от президента России".
Так распорядилась дирекция кладбища, что могила Бродского была вырыта рядом с надгробием американского поэта Эзры Паунда, известного своим сотрудничеством с фашистами, а еще антисемитизмом. Но случилось вот что. В вырытой уже могиле вдруг обнаружили человеческую кость. Это означало, что в соответствии с существующими правилами захоронение в эту могилу стало невозможным. И рабочие принялись рыть новую, подальше от надгробия Паунда. И пока приехавшие на церемонию ждали, Букалов попросил Красавченко подойти к вдове. "Сережа, - сказал он, - другого случая тебе не представится". Красавченко подумал и отправился к Марии Бродской-Соццани. Вернулся он редкостно взволнованным. "Что ты ей сказал?" - спросил Букалов. "Я сказал, - ответил Красавченко, - что хотя нынешнее правительство России не выдворяло поэта из страны, все равно я прошу у вас прощения за то, что произошло тогда. "И что она ответила?" - спросил Алексей Михайлович. "Она ответила, - сказал Красавченко, - что кладбище - не лучшее место для обсуждения этих тем, но все равно спасибо за ваши слова".