Константин Аркадьевич появился неожиданно, маскируясь под одного из учеников школы: небольшого роста, в кепке, вышел откуда-то из леса. Его выдавал безупречно стильный наряд: белая рубашка в черную клетку (или наоборот, как вам больше нравится), черный джинсовый комбинезон и жилетка в тон. Потолкавшись в толпе учеников, он зашел в зал и мгновенно оказался на сцене, словно ждал там всех уже давно. Райкин тут же взял бразды правления в свои руки, студенты даже пикнуть не успели, что им есть, что спросить. И лишь спустя 1 час 40 минут Константин Аркадьевич поинтересовался: "Ну, какие у вас еще могут быть вопросы?". Успели задать только один.
Захватывающая лекция от первого лица длилась ровно два часа. О правде и истине, слезах худрука и о том, как ломать систему Станиславского и правильно балдеть в театре, он рассказал начинающим артистам. А наш корреспондент записал все самое интересное из этой встречи.
Чем дольше живу, тем больше прихожу к выводу, что есть правда, а есть истина. Правда - это голос факта. Ей все равно, она космична и режет, как гильотина. Истина - это то, что полезно человеку. Истина - заблуждение, ведущее к Богу.
Толстовское понятие "энергия заблуждения" - в нашем актерском деле самое великое, что может быть. Это влюбленность, очарованность, то что Александр Пушкин называл "возвышающим обманом": "Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман...". Искусство и религия - это "энергия заблуждения". Все самые высокие духовные проявления человека связаны с заблуждениями.
Все отталкиваются от системы Станиславского. Это замечательная система таинственного актерского мастерства. Но практически у каждого режиссера есть свои прекрасные неправильности. Как правильно мы все знаем, открытия быть не может. Но каждый по-своему воспринимает и искажает эту систему элементов актерского дела.
Вот Петр Наумович Фоменко любил с голоса учить - интонировать. Он просто дрессировал. Обожал неправильности речи. Ему нравилось приращивать слово следующей фразы к предыдущей без всякого логического смысла. Когда внутри слова уже зреет другое слово - это абсолютно по Фоменко. Он настаивал на этом, доводил артистов до отчаяния, заставляя выучивать ту нотную систему интонаций, которая нужна была ему. К этому он прибавлял физические действия: как ножку, ручку поставить, оттопырить мизинец. У него была любовь к деталям. И когда актер выучивал этот рисунок и показывал ему, Петр Наумович часто удивлялся: "Ой, это я придумал? Прости меня, пожалуйста! Но это полная ерунда".
Юрий Бутусов весь состоит из этих неправильностей. Я считаю его лучшим режиссером сегодняшнего поколения пятидесятилетних. Он фантастически одаренный человек. Но его нельзя ни о чем спрашивать на репетициях: какое здесь действие, что здесь нужно сделать и т.д. Это превратится в драку. Он не может сформулировать. Слушать его, записывать за ним - этого ничего нельзя. Можно только слушать его рычание и обращать внимание на то, как он чешется. Но слушать - нет! Каждая его следующая фраза - отрицание предыдущей. Нельзя верить ни одному его слову. Не вздумайте показать ему то, что вы выучили по его объяснениям, он вас проклянет. Он грандиозный режиссер. С ним работать - страшная школа мужества.
Актерское дело непознаваемое. Тот, кто думает, что он этому научился - дурак. Никто не знает досконально, как это. Когда взрослый человек уже с образованием хочет дальше учиться - это правильно. Сколько бы я не преподавал, считаю себя учеником. Всегда есть чему научиться у тех, кому ты преподаешь. У них меньше опыта, а опыт - это не всегда хорошо. Опыт - это штампы, желание опереться на что-то уже изведанное, потеря бесстрашия и первооткрывательства. Ученичество - это всегда все впервой. Иногда студенты поражают: от неумения некоторые вещи делают просто гениально.
Такой артист хороший, который как можно быстрее делает своим предлагаемое режиссером. Режиссер - командир. Ты можешь быть гениальным исполнителем, с регалиями, но приходит режиссер, который в три раза тебя младше и опыта у него меньше, и он командир, а ты подчиненный. Бои талантов и амбиций - между режиссером и актером - это нездоровое дело театра. Терпеть этого не могу.
Я никогда не говорю про недостаточное дарование, когда ко мне на курс поступают студенты. Я могу ошибаться. А человек станет инвалидом на всю жизнь. Дарование - это природная данность, которую сам человек изменить не может. Критики запросто пишут: "недостаточно талантлив". Этого нельзя делать. Можно говорить резко, но обескрыливать нельзя.
Я категорически против запрещения мата. И в целом против любых запретов. Это "совковый" путь, который мы уже проходили. Этот закон никогда не будет соблюдаться, потому что есть закон жизни. Искусство во всем мире этот Рубикон перешагнуло. Вспять это повернуть не получится. Если взять современную драматургию, то практически ни одна пьеса не пройдет этот закон. Везде есть мат. Но искусство - это зеркало, отражающее жизнь. Это его главная функция. Запрет мата - это борьба с зеркалами. В том, что народ всех слоев так говорит, нет ничего хорошего. Но почему искусство не должно это показывать? Искусство - это же не обои, чтобы было мило и приятно. Искусство - это раздражающая и ранящая субстанция. Любят говорить: обходились же раньше без мата Толстой, Чехов… Это не доводы! Раньше и джаза, и рок-н-ролла не было. Был Моцарт и Бетховен. Очень хорошие композиторы, но искусство развивается так, чтобы проникнуть под кожу "толстеющего" читателя, слушателя, зрителя. Мы "бронируемся", привыкаем ко всему. То что раньше шокировало, теперь не работает. Поэтому искусство ищет другие способы, как пронять. Сцены насилия стали агрессивнее, эротические - откровеннее. Если классику ставить в том виде, в котором она была написана, не трактуя ее,- это будет отличным средством от бессонницы. Даже если речь об очень сильной классике.
Русский артист обязательно должен пройти через Александра Островского. Это лучшая драматургия, написанная на русском языке. Лучше Островского никто не знает законы театра. Студенты не знают Александра Николаевича, но знают "островщину", то есть, как его играть: прихлебывать из блюдечка чай, самовары ставить, сапоги со скрипом носить и показывать жизнь, которой и в помине нет. Это такая художественная скука. Александр Николаевич - самый современный драматург, он попадает в наши проблемы, как никто другой. Складывается ощущение, что кто-то сидит в кустах, шутит, прикидываясь Островским, и пишет про нашу жизнь. Надо только уметь это рассмотреть. Островский попадает в суть человеческую. Он как гениальный драматург талантливее своих социальных и политических убеждений. Он пытается кого-то обличить, но поскольку правды, как гений, не умеет писать, то и обличаемых пишет так объемно, что все начинают любить и понимать этого обличаемого больше, чем положительного героя. У него, конечно, нет четкого разделения на положительных и отрицательных персонажей: все настоящие и живые.
Я много ставил Островского, но как артист долгое время не играл его пьес. Когда выбирал пьесу для дипломного спектакля своих студентов, предложил Алле Борисовне Покровской поставить "Не все коту масленица", и взял себе роль чудовища и монстра Ахова. Ребятам понравилось, что сам худрук с ними будет играть. Стали репетировать.
Я очень трудно репетирую. Почему я думаю, что я неплохой педагог? Потому что я тупой артист: самый отстающий, медленный. В "Сатириконе" артисты меня всегда деликатно ждут.
Я терпеть не могу, когда Островского говорят своими словами, поэтому для спектакля я учил текст слово в слово. Студенты решили: раз худрук, значит, начнет сейчас, прищелкивая пальцами, себя показывать. А у меня ничего не получалось. Алла Борисовна пыталась что-то объяснить, но ей уже терпения не хватало, а у меня все не получалось и не получалось…
Каждая роль у меня оплачена зоной отчаяния. В этот момент меня посещает длительное и смертельно ощущение, что я никогда не смогу этого сыграть. Что я делаю в такие моменты? Плачу. Прямо на репетиции. Мужской обильной слезой.
Так случилось и в тот раз. Мои студенты в этот момент напомнили мне детей в песочнице, когда они еще не умеют сострадать и просто рассматривают. Вот они меня и изучали. Редко же явление - плачущий худручок. Это можно назвать выставкой отчаяния художественного руководителя - очень полезная вещь для студентов: они понимают, что опыт не приносит облегчения, от него не становится проще. Мне также трудно, как и им. Даже труднее, потому что у меня к себе планка выше. В итоге все получилось. Этот спектакль я ввел в репертуар Малой сцены "Сатирикона", мы играли его с огромным наслаждением. Возили и в Европу, и в Америку.
Я из тех профессионалов, которые любят балдеть в театре, очаровываться театром. Прийти, разинуть рот и смотреть, как простой зритель. Потом уже я разложу это все по полочкам, в зале профессионалом не хочу быть. Не хочу лишать себя счастья общения с этим гениальным видом искусства. Если я дегустатор, я напиться что ли на свадьбе не могу? Я хочу балдеть от спектакля. Быть сухим профессионалом, эдаким Сальери, - безрадостно.
У нас в театре принцип семи названий - по дням недели. Любое восьмое постепенно вытесняет предыдущее. Спектакль должен идти примерно четыре раза в месяц, чтобы он был в форме. Премьера - шесть или семь раз в месяц. Если реже, то новорожденный ребенок сразу осужден на голодание. Это неправильно. Когда 20-30 названий в репертуаре - постановки забываются актерами. Спектакль нужно снимать с репертуара, как вставать из-за стола: с легким чувством голода, то есть с легким чувством досады, а не с ощущением: "Ну, слава Богу".
Театральный мир очень маленький. Шекспир писал: "Весь мир - театр". Но и театр - это весь мир. В этом маленьком, но бесконечном мирке, помещается все. И этот мир в нашей стране, и в частности в Москве, очень разрозненный. Многие из тех, с кем я учился, остались работать в столице, но с момента окончания института мы не видели друг друга ни разу, даже в театре, на сцене. За сорок с лишним лет. Это нелепо. Многие артисты совершенно нелюбознательны. Это и студентов касается. Я выгоняю учеников, которые за сезон не посмотрели ни одного спектакля в Мастерской Петра Фоменко. Студентам нужно разбираться в театральной жизни. Москва - это театральная Мекка, здесь очень много интересного. Я вожу на хорошие и на плохие спектакли студентов, потом мы это разбираем. Нужно обязательно шляться, то есть проникать в разные интересные театральные места. Держать по ветру нос. Мы же все на беговых дорожках: есть последние, которые думают, что они первые, но не знают об этом, потому что по сторонам не смотрят.
Если бы создали аппарат для измерения таланта, я бы никогда его на себе не испытал. Я хочу заблуждаться, хочу быть окрыленным. Не для того, чтобы лежать на диване, а для того, чтобы работать опаленным верой в себя. И в результате достигнуть такого уровня, чтобы сам Бог, который меня на это не планировал, раскрыл рот: "О, а я и не думал, что он так высоко прыгнет".
Театр - великое искусство настоящего времени. Зрителю все равно, как ты играл вчера и каким ты будешь завтра. Царство артиста - это театр. Но наше дело очень трагичное: никого так не любят, как театральных артистов. Только спортсменов, которые голы забивают. Ни режиссерам, ни скульпторам, ни писателям, ни киноактерам не аплодируют вживую, на их глазах. И никого так быстро не забывают, как артистов. Потому что как только постарел или заболел - уже мало кому интересен. А когда умер - совсем не хорошо в смысле зрительской любви. Любой средний артист, но живущий, нравится больше, чем умерший гений. Артистов очень быстро забывают. Шквальность этого успеха - плата, возмещение судьбы за кратковременность.