Поделиться
Николай Карамзин - не первый ваш герой, которого вы "соизмеряете с пространством". Прежде были Толстой, Чехов. Пространство для вас - это метафора душевных состояний писателя, народа?
Андрей Балдин: Я архитектор, для меня пространство - одушевленное поле, полное важных сообщений. Моя цель - через путешествие в реальном пространстве различить сокровенную лабораторию автора. Они очень разные - его внутреннее и внешнее пространства. Как правило, русский классик выбирает свой сокровенный интерьер, переписывает мир под себя. Но начиналась наша литература с другого - с путешествия Николая Карамзина из России вовне, в Европу, где он столкнулся с реальным пространством и научился рассказывать о нем новыми, "зрячими" словами. Так родился современный русский язык.
То есть, поехал в путешествие - и нашел русский язык?
Андрей Балдин: Карамзину открылись новая пластика, воздух языка. Я долго думал, зачем на пути из Москвы в Лондон он полгода просидел в Женеве. И только добравшись до Женевы, понял: Карамзин все это время переписывал черновики "Писем русского путешественника". Он строил язык, как оптическую машину, "буквоскоп", способный показать читателю то, что происходит здесь и сейчас. Лев Толстой через пятьдесят лет совершил другой композиционный подвиг, возвел "Войну и мир" как роман-храм, в котором сходятся реальное и идеальное пространства. В финале романа сын Андрея Болконского спит в комнате под сводами - под куполом романа-храма - и видит сон, где встречаются прошлое, настоящее и будущее.
Вы пишете о заочном конфликте Карамзина и Толстого. В чем он?
Андрей Балдин: Именно в этом, в выборе: реальное или идеальное пространство. Толстой внимательно следит за Карамзиным. Он повторяет его путешествие по Швейцарии и переставляет дорожные акценты. Там, где Карамзин восхищается Европой, Толстой ее отвергает. Классический, почти анекдотический пример: Карамзин пишет в "Письмах", как англичане набросали полную шляпу денег уличному музыканту. Толстой в рассказе "Люцерн" - там же, в Швейцарии - пишет, как другие англичане не дали музыканту ни монетки. Его можно понять: только что бесславно для России закончилась Крымская война, в которой он участвовал как боевой офицер. И в итоге в своем бумажном храме Толстой как будто отгораживается от Европы. Это важно: так была создана ментальная капсула литературы, из которой нам до сих пор трудно выбраться наружу. Толстой будто опускает между Россией и Европой занавес - не железный, бумажный. И сегодня мы в конфликтной, раздвоенной позиции. С одной стороны, как Карамзин, открыли для себя внешний по отношению к России мир. С другой стороны, как Толстой, переживаем болезненный процесс отторжения от Европы и снова готовы замкнуться в привычном помещении языка. Что мы выберем?
По-вашему, будущее за Карамзиным?
Андрей Балдин: Я боюсь, мы сейчас придем к какой-то кукольной однозначности. Как будто Карамзин - революционер и искатель свободы, а Толстой - закрыватель и ретроград. На самом деле Карамзин был в значительной мере консерватором. Он боялся хаоса и бунта. Он родился в Симбирске, а через пять лет на другом берегу Волги началось пугачевское восстание. И в Европу Карамзин отправился за идеалом разумно устроенной жизни - за таким языком, который мог бы уберечь сознание России от хаоса.
Вы пишете, что Карамзин в русской литературы остался невидимкой. Почему?
Андрей Балдин: Он всегда жил по правилам. Никогда не бунтовал и не ломал ситуацию, как это делал Толстой - безусловный "взломщик". Толстой говорил, что, если куски мяса из чернильницы не достает, - зря пишет. Он ведь не свое мясо имел в виду, а ранящие, цепляющие, провоцирующие сюжеты. Карамзин же писал гладко. И сам был вежлив, гладок, вхож - светлый, ровный человек, к которому с уважением относились даже литературные противники. Он обозначил образ спокойного русского умника, который после всех революций исчез, и вместе с ним невидимкой стал сам Карамзин.
Ваша книга написана по следам "Писем русского путешественника". Насколько доступно это произведение современному восприятию?
Андрей Балдин: На мой взгляд, "Письма" - простая, живо написанная книга. Она современна, подвижна, не навязчива. Карамзин пишет иронично, рассказывает пестро и "множественно". Мы привыкли к единой направленности текста - "Письма" разнонаправлены. В этом смысле для меня спор Карамзина и Толстого - еще и спор о главенстве в России романа или эссе. Я считаю, жанр свободного размышления и анализа куда перспективней, чем "правильный" русский роман, который у Толстого стал храмом, а к нашему времени превратился в необъятный и изрядно помятый халат.
В вашей книге о Карамзине появляется куда менее удачливый путешественник - Чехов, отправившийся на Сахалин, но не открывший нового языка. Перспективно ли сегодня такое, внутреннее странствие по России?
Андрей Балдин: Да, Чехов с Сахалина вернулся "просахалиненным". Но я бы не назвал его неудачником. Он точно обозначил новый предел языка - восточный, тихоокеанский. В том направлении внутри России отрываются новые пространства, не вполне проговоренные классикой. Север описан у нас еще в средневековой литературе, за два последних века исхожен запад, есть юг Лермонтова и Толстого. Но на восток, за Волгу и Урал русская литература перешагивает с трудом. Там отворяются фрагменты, тексты-острова - алтайский, байкальский, сахалинский и далее. Восток как целое требует нового устроения текста - возможно, нам что-то подскажет иероглифическое мышление Китая и Японии…