Куратор Сергей Хачатуров не стал встраивать мощную фигуру "иерата", как называл себя Михаил Матвеевич, в контекст неофициального или нон-конформистского искусства. Разумеется, художника, который декларировал в советское время, что "живопись вновь становится служением, а не кесаревой службой", официоз социалистического реализма, мягко говоря, не занимал. Но и отношение к поискам "лианозовцев", художников соц-арта и концептуалистов, как он признавался, "лежало на линии почтения, а не любви". Что, в общем, понятно. Представления Шварцмана о живописи как теургическом акте, верности святому ремеслу и "пресуществлении материала в сакральной практике дела" предполагало позицию не столько художника, сколько жреца или пророка. А пророки толпами не ходят, все больше наособицу.
Шварцмана интересовала не современность, а вечность. Его картины, писанные на дереве левкасом, по той же технологии, как иконы, были не "окном" в мир, а скорее - знаком и посланием одновременно. Но нельзя сказать, чтобы язык этих посланий, далекий и от мимесиса реализма, и от геометрической абстракции, был прост. Сам Швацман заявлял: "Созидаю новый невербальный язык третьего тысячелетия".
Куратор выставки не стал пытаться предлагать возможные версии "дешифровки" знаков-посланий. Сакральность и закрытость смысла работ Шварцмана он подчеркнул, включив в экспозицию икону Богоматери "Вертоград заключенный" (XVII век). Образ закрытого сада, отсылающего к образу рая, небесного града, не комментарий, а скорее обозначение горизонта смыслов, которые близки художнику. А затем автор проекта сопоставил "невербальный язык третьего тысячелетия", который разрабатывал художник, с визуальными языками, также предназначенными для передачи сакральных, мистических или таинственных новых смыслов.
Так, иературы Швармана оказались, например, в прямом диалоге с полотном из Эрмитажа Юбера Робера "В крипте" (где крипт сильно смахивает на Платонову пещеру). От Юбера Робера - рукой подать до фантастических руинированных дворцов и темниц на гравюрах Пиранези. Это звено пропущено, но, похоже, подразумевается, поскольку возникает отсылка к авангардным проектам конструктивиста Якова Чернихова, которого не зря называют "советским Пиранези". От архитектурных фантазий 1920-х годов ведет тропинка к теплому проекту дома-дерева для Винни-Пуха, нарисованному в 1983 году архитекторами Ильей Уткиным и Александром Бродским.
Дом-дерево становится главным структурным принципом экспозиции, дизайн которой разрабатывали Кирилл Асс и Надежда Корбут. От ствола-коридора отходят "ветви". Тут расположились и "Сад орнитолога", и "Оранжереи памяти", и "Пальмовый лес", и "Забытый заводской ангар"… Соответственно, язык Шварцмана сам оказывается частью энциклопедического дворца, но одновременно и жилищем коллекционера, где находится место для всех языков. И для барочных декораций к балету, и для рисунков Малевича и Экстер, и для наивного искусства, и мистической книги алхимика XVII века Роберта Фладда… Но любопытно, что этот Энциклопедический дворец не превращается в Вавилонскую башню. Может быть, потому, что пространство выставки оказывается вариативным, заставляющим вспомнить условность архитектурного макета и театральной сцены.
Впрочем, достоинство этого проекта не только в том, что точно найдены отсылки, связывающие наследие Михаила Шварцмана и с историей искусств, и с наследием средневековых алхимиков, мистиков, и с советским промышленным дизайном, и с фильмом Питера Гринуэя "Путешествие по букве Н: реинкарнация орнитолога" (1979)… Едва ли не более важно, что выставка изоморфна произведениям Шварцмана. Как и его "невербальные знаки третьего тысячелетия", проект совмещает четкость структуры экспозиции и вариативность ассоциаций. Так что выставка похожа на "магический кристалл", через призму которого видны дали миров художника.