Григорьян говорит, что любит классицистские пьесы, а стихотворная форма при чтении ему дается легче прозаической. Но вот контекст рождается сам. Поэтому перенос действия в дореволюционную Россию - акт поначалу им непланируемый, зависящий от зала, то есть в данном случае от публики Электротеатра. И эту самую публику режиссер разделил сценой, посадив зрителей друг против друга. Так наглядней двойственность Тартюфа, двоякая сущность, которую одни обитатели дома видят, а другие нет.
Места в зале распределяются согласно разноцветным браслетам, их выдают вместе с билетом, а после антракта происходит пересадка. Сцена маленькая и сквозная, зрители видят друг друга, но периодически она занавешивается, так что каждая сторона получает свою версию спектакля.
Правда, это не тот случай, когда приходится смотреть два раза, чтобы увидеть все - выборочные события дублируются с помощью видео. Например, горничная Дорина играет на "черной стороне", а Клеант на "зеленой", но их перекрестно транслируют в арке над сценой. Этот сводчатый экран сводит все воедино - связывает и действие, распиленное пополам, и зрителей, сидящих по разные сторонам сцены, и кино с театром.
При этом он не просто демонстрирует невидимые стороннему глазу события, но и работает на символическом уровне. Каждая большая сцена открывается появлением живого букета - так режиссер задает тему вавилонов еще и на языке цветов. А на экране бутоны и лепестки затейливо переплетаются и становятся уже геральдическими символами. Или вот сцена, в которой Тартюф домогается Эльмиры - он утащил ее в подпол, в нижний мир, и только всевидящее око камеры одновременно и фиксирует, и демонстрирует, как он обмазывает ее грязью.
Тартюф по Григорьяну - хтоническое существо. Поэтому патлат, бородат и вылезает из-под земли в клубах дыма. Он простонародно, по-распутински "окает", тяжело передвигается и громоздится сапогами на стол с белоснежной скатертью. Инфернальное чудовище при этом в одной из сцен чертит меловой круг и падает ниц внутри него - прячется. Как будто в нем есть что-то, помогающее провести магическую границу и защититься от нечисти. Как будто нечисть - не он сам, а окружающие его люди. И он может так лукавить - ведь он не только ханжа и лицемер, но и мнимый праведник, святоша.
Но это только в третьей мольеровской редакции пьесы. А первую пытались запретить - у Тартюфа был духовный сан. Причем самому королю спектакль понравился, но на Мольера озлобились клерикалы - почувствовали злую сатиру. И это была правда - сюжет у драматурга родился под влиянием деятельности "Общества святых даров", члены которой в борьбе с безбожием проникали в дома и контролировали вольнодумства. Выполняли по сути функцию тайной полиции. Так что из-за проблем с духовенством Мольер был вынужден и остроту снять, и финал переделать, даже сняв с главного героя рясу. А Филипп Григорьян надел ее обратно. Хоть и ненадолго - в таком виде Тартюф мелькает во втором акте, чтобы вскоре появиться уже в другом облачении - на каблуках, в золотом костюме и с серьгой в ухе. Шоумен. Тоже пародийный.
И полицию режиссер поставил на место - второй акт лишает сцену предреволюционного быта и антуража. Все затянуто и застелено пленкой, мебель безлика, рабочие с карандашами наперевес обмеряют пространство и олифят доски. Дом заполняют люди в кожанках, гимнастерках и окровавленных бинтах. С бывшим владельцем разговаривают, направив лампу в лицо. Так что Филипп Григорьян, который говорит, что не хотел ничего большего, чем просто поставить классический текст, смог это сделать. Просто рассказал историю другим языком и так вернулся к истокам.
Повторы показов в "Электротеатре Станиславский" - нечасты. В следующий раз посмотреть "Тартюфа" можно будет в феврале: 11, 12 и 13-го.