Поделиться
Ольга Берггольц
Май 1941
Недавно в петербургском издательстве "Вита Нова" вышел дневник* Ольги Берггольц с 1941 по 1945 год. До этого он публиковался фрагментами в разных изданиях. Безмерно горький документ души, скорбный даже в немногих светлых своих записях. 372 страницы - как 372 обледеневшие ступени, ведущие... нет, не вниз, а вверх, в небо.
Ольга Берггольц ведет хронику происходящего в блокадном аду как христианский стоик, который знает, чьим Именем одолеваются врата адовы. Ольга Федоровна не раз признавалась в дневнике, что ее физические возможности давно исчерпаны, она , как все ленинградцы, истощена, больна, истерзана холодом и голодом, но душевные силы притекают откуда-то, будто душа уже и не связана никак с немощным телом.
Берггольц долго жила прямо в ленинградском Радиокомитете, чтобы иметь возможность в любой момент подойти к микрофону. Она была сестрой милосердия у одра умирающего Ленинграда.
О первом полном издании блокадного дневника Ольги Берггольц уже много написано и многое еще напишут. Полиграфическое исполнение этой книги, комментарии и сопроводительные статьи - на самом высоком уровне. Но, закрывая книгу, в душе остается, кроме потрясения, ощущение вины перед автором. Смущение, о котором не могу не написать.
В аннотации сказано: "Дневники потрясают своей откровенностью..." Дневники Ольги Федоровны Берггольц не только откровенны, они еще и глубоко интимны. Это не только предельно честная хроника блокады, но и записки молодой и красивой женщины. И если летопись бытия обращена в будущее, к потомкам, то интимные записи - не для чужих глаз.
Возможно, я не прав, но стремление публиковать без купюр необходимо, когда речь идет о политике, об осуждении зла, лжи и мерзости, но когда речь идет о сокровенной жизни страдающей и беззащитной женской души, о стыдном, больном и трепетном - почему сострадательно не прикрыть эти строки? Чье чувство свободы это может оскорбить? Это не упрек издателям и публикаторам, а скорее вопросы к нашей эпохе.
Что же остается нам сейчас? Ведь "Блокадный дневник" вышел. Не читать его? Нет, конечно, читать. Но читать его в тишине сердца, бережными глазами. Сквозь слезы.
* Ольга Берггольц. Блокадный дневник (1941-1945). С.-Петербург, "Вита Нова", 2015.
Мусинька, - на всякий случай, - только на всякий случай знай: мои дневники и некоторые рукописи в железном ящике зарыты у Молчановых, Невский-86, в их дровяном сарайчике. М.б., когда-нибудь пригодятся...
Эти записи сделаны ровно 75 лет назад.
Это ощущение повальных смертей - в сотни раз ужаснее и неотвратимее, чем смерти от бомбежек. Как волны кидается на тебя смерть, ты чувствуешь ее в самом себе, - надо устоять, надо устоять.
Была у Коли. Я рассказываю о нем всем, жалоблюсь и на кухне в доме, и на радио, плачу, а дела обстоят еще ужаснее, чем я рассказываю... Видела вчера в Союзе П.А. Смирнова, - он опух, у него просящие глаза, но он пишет большую книгу о творчестве Шекспира и говорит, что эти дни как-то раскрывают ему Шекспира по-новому...
...Мне было жалко отдавать эти крохи, - ведь все это могла бы съесть я сама, но вместе с тем - какая радость видеть, как ели этот дикий коржик Галка и Вадик, как, обжигаясь, с остановившимися глазами ел кашу Юрка Прендель, и в эту минуту было не жалко еды вовсе, и я подкладывала им из своей тарелки.
Рвущее какое-то, терзающее, близкое к рыданию чувство, близкое к восторгу и исступлению чувство - голодному делиться с голодным.
Народ умирает страшно... Яшка заботится об отправке, спасении нашего оркестра, - 250 человек. Диктовал: "Первая скрипка умерла, фагот при смерти, лучший ударник умер..."
Нет, не из книжек наших
скудных,
подобья нищенской сумы,
узнаете о том, как трудно,
как невозможно жили мы.
Как мы любили - горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
как на допросах, стиснув зубы,
мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
все дни и ночи напролет,
без слез, разбитыми губами
шептали: "Родина... Народ"...
И находили оправданья
жестокой матери своей,
на бесполезное страданье
пославшей лучших сыновей.
...О, дни позора и печали!
Май, 1941
(Ольга Берггольц находилась в заключении 171 день: с 13 декабря 1938 года по 3 июля 1939-го).
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались
вдвоем,
и тихо-тихо стало
в Ленинграде.
Один, стуча, трудился
метроном...
Из поэмы "Февральский дневник", 1942
Что может враг?
Разрушить и убить.
И только-то?
А я могу любить,
а мне не счесть души моей
богатства,
а я затем хочу и буду жить,
чтоб всю ее,
как дань людскому
братству,
на жертвенник всемирный
положить.
Грозишь?
Грози.
Свисти со всех сторон.
Мы победили.
Ты приговорен.
Из поэмы "Твой путь", 1944
...И даже тем, кто все хотел бы
сгладить
в зеркальной, робкой памяти
людей,
не дам забыть, как падал
ленинградец
на желтый снег пустынных
площадей.
1945
Достигшей немого
отчаянья,
давно не молящейся Богу,
иконку "Благое Молчание"
мне мать подарила в дорогу.
И ангел Благого Молчания
ревниво меня охранял.
Он дважды меня не нечаянно
с пути повернул.
Он знал...
Он знал, никакими
созвучьями
увиденного не передать.
Молчание душу измучит мне,
и лжи заржавеет печать...
1952