В Александринском театре прошла премьера спектакля "Мамаша Кураж"
Так пьеса из предсказания стала идеальным описанием механизма войны, в который вновь и вновь ввергается человечество. И если для самого Брехта были важны конкретные экономические и политические обстоятельства, запускающие этот механизм, то для его потомков они все больше обретали силу метафизического кошмара, в который погружается цивилизация.
По-настоящему страшным мгновением нового спектакля "Мамаши Кураж", поставленного знаменитым греческим режиссером Теодором Терзопулосом на большой сцене Александринки, становится гибель дочери Кураж Катрин. Пульсирующий немой комочек девичьей плоти в самозабвенном исполнении Юлии Марченко неожиданно оказывается среди зрителей левого яруса и оттуда нестерпимо громко колотит в барабан, чтобы предупредить обреченный на гибель город об опасности.
Казалось бы, чего только не повидал уже зритель Александринки в спектакле Терзопулоса. В церемониальном марше рыцари смерти в фантастических латах рассекали наклонный сценический планшет, а из оркестровой ямы им навстречу восставала полная извращенного эротизма фигура Смерти с пепельно-черной копной колосьев в руках (Дмитрий Бутеев). Два мускулистых красавца-качка, два сына Кураж (Владимир Колганов и Николай Белин) были истерзаны и пропали, пока воинственная и полная энтузиазма мамаша в исполнении Елены Немзер везла свой фургон, больше похожий на элегантный кофр. Красный нож голгофы перерезал все новые и новые головы, косил ряды серых одинаковых мужчин в костюмах, образующих дизайнерский узор задника.
Но ни в одной из этих впечатляющих своей мрачной красотой сцен спектакль, кажется, не достигал того простого и страшного эффекта, как здесь. Крик немой Катрин и стук ее барабана, прямо посреди зала, над партером, отзывается в сердце каждого: ведь это по нам бьет ее барабан, нас предупреждает и оплакивает ее истошный стон.
Теодор Терзопулос сделал, кажется, простой выбор. Вне всякой актуализации (да и вправду, зачем: современней этой пьесы Брехта трудно что-либо отыскать в мировой драме) он вместе с автором экспрессивных костюмов Анастасией Нефедовой двинул на нас мощные и лаконичные войска своего метафизического театра.
Не Тридцатилетняя война (о которой, вроде бы, писал Брехт) и не нынешняя, которую уже прозвали "гибридной", а сам Тонатос, то есть - воля к смерти - определяет логику этого спектакля. Оркестровая яма - где четверо музыкантов играют музыку Пауля Дессау в оркестровке Панайотиса Велианитиса - упирается прямо в партер и буквально являет собой могильную яму, из которой восставшим из ада призраком на высоких котурнах вновь и вновь поднимается Смерть в своих пепельных доспехах.
А начинается спектакль и вовсе символично. Рассказчиком, читающим страшные брехтовские ремарки о триумфальном шествии войны, здесь оказывается величественный и саркастичный Николай Мартон, старейший актер Александринки, панибратски, по свойски, почти радостно приветствующий каждую новую смерть: "Смертушка-умница!", - говорит он, или еще откровенней: "Ненавижу любовь, обожаю смерть". И его гротескно-сладострастная улыбка становится символической маской всего спектакля.
Вообще, в этом спектакле, где война нерасторжимо слилась с миром, впечатляющая красота смерти празднует свою победу в каждом элементе.
Священник, цинично меняющий кресты в зависимости от правящей партии (Сергей Паршин), и повар, нравственный распад которого впечатан в каждое его движение (Игорь Волков), тесно сжав Кураж с двух сторон, могут быть довольны - торговля религиозными и материальными ценностями приносит небывалый доход, пока все новые и новые ряды людей в серых костюмах готовы класть свои головы под гильотину циничной власти. В этой машине войны Кураж-Немзер, кажется, так и не успевает осознать смерть собственных детей.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"