В этом году Лидии Чуковской исполнилось бы 110 лет
В детстве она путалась под ногами у великанов. Высокий отец, а рядом - Маяковский, Блок, Репин...
Ее осенила своей дружбой Ахматова.
Судьба назначила ей встречу в Чистополе сорок первого года с Цветаевой.
Да, ей было это назначено - приходить к людям не в праздники, не в минуты удач и побед, а в тяжкие минуты утрат, гонений, нищеты. И к каждому она приходила заступницей. Часто такой же нищей и гонимой.
В 1927 году двадцатилетней девушкой она пережила арест и ссылку. Муж Лидии Корнеевны, физик-теоретик Матвей Бронштейн, был арестован в 1937-м и вскоре расстрелян.
Сколько прошений, ходатайств, протестов написала за свою жизнь эта слабая женщина! "Дело писателей не преследовать, а вступаться..." - писала она в открытом письме Шолохову в мае 1966 года. В январе 1974 года Лидия Корнеевна была исключена из членов Союза писателей, долгие годы ее имя было под запретом, оно вымарывалось даже из книг о К.И. Чуковском.
В октябре 1994 года я с трепетом вошел в комнату Лидии Корнеевны. Зашторенное от яркого света окно. Старая лампа и том Александра Блока на прикроватной тумбочке.
Я попросил разрешения включить диктофон - готовил статью о Корнее Ивановиче, и мне, конечно, хотелось записать воспоминания о нем дочери великого сказочника.
Лидия Корнеевна с презрением, как на пакостное насекомое, посмотрела на диктофон:
- А как я записывала за Ахматовой?! Я же записывала слово в слово. Если я записала, значит, так она и сказала.
Лидия Корнеевна добавила, что с блокнотом она тоже за Ахматовой не ходила, записывала лишь, когда возвращалась домой. Но в абсолютной точности записанного всегда была уверена: "У меня хороший слух..."
Я хотел было заметить, что у меня такого слуха и памяти нет, но понял, что диктофон осужден навсегда и никакие мои аргументы не помогут. Надо напрячься и, как писали в старинных романах, обратиться в слух.
Вот что я записал по памяти, когда после нашей недолгой беседы ехал домой на электричке.
"...Мне разрешили писать три часа в день. Видит немного один глаз. Надо читать корректуры. Не перечитаны письма Корнея Ивановича. Лежат письма Асмуса. Надо успеть..."
Берет желтую планшетку, надевает очки-бинокли и пишет что-то. Потом протягивает мне. Там три слова: "Я пишу так".
Рассказывает о книгах и журналах, что лежат вокруг нее:
- У меня бессонница, поэтому есть определенный круг чтения. Тютчев, третий том Блока. Я там все знаю. Вот прочитала "Вопросы истории" седьмой номер, документы о Кронштадтском восстании. Мне интересно, я же его помню... А стихи читаю каждую ночь. Я - стихотворный человек. "Евгения Онегина" наизусть помню. В бессонницу кто-то читает молитвы, а я стихи. Пробовала писать по ночам - потом очень болело сердце, теперь не пишу.
- Как вы ощущаете наше время?
- Как катастрофическое. Шестнадцать лет меня не печатали, я выпала из литературы. Но это были самые счастливые годы. Мне хотелось писать. А сейчас не хочется. Время сменилось. Слишком много слов толчется. Что делают эти новые люди с языком!..
- Вы не даете интервью, не появляетесь на телеэкране, многие, мне кажется, вас потеряли. Может, кто-то думает, что вы уехали за границу.
- Меня потеряли? Я работаю. Я никогда не понимала тех, кто преподает в американских университетах. Почему они не могут этого делать в России? Нельзя уезжать из страны, когда ей плохо...
Отведенное мне время истекло, пора было уходить. На подоконнике оставалась лежать корректура третьего тома записок об Ахматовой.
Дата
24 марта - 110 лет со дня рождения Лидии Чуковской.
А те, кого я так любила,
Кем молодость моя цвела, -
Всех деловитая могила
По очереди прибрала.
Я к ним хочу, к моим убитым.
Их голоса во мне звучат.
На пустырях тайком
зарытым
Рукой бесстрастной палача.
И к ним, в боях под Ленинградом
Наш грех искавшим искупить.
Я к ним хочу. Я с ними рядом
Достойна голову сложить.
6-7 февраля, 1942,
Ташкент
Консервы на углу давали.
Мальчишки путались в ногах.
Неправду рупоры орали.
Пыль оседала на губах.
Я шла к Неве припомнить ночи,
Проплаканные у реки.
Твоей гробнице глянуть в очи,
Измерить глубину тоски.
О, как сегодня глубока,
Моя река, моя тоска!
1939
Переулками в библиотеку
Ранним утром по снегу иду.
Много ли и надо человеку!
На минуту позабыть беду,
Увидать, какой земля укрылась
Неприкосновенной белизной...
Ты не тай, останься,
сделай милость,
Белый снег, еще побудь со мной!
Варежку сниму. Сугроб поглажу.
Будто детство и лесная тишь.
Весь в сугробах, в солнце
весь овражек.
Хлопанье и быстрый
посвист лыж.
1946
В один прекрасный день я
все долги
отдам,
Все письма напишу, на все звонки
отвечу,
Все дыры зачиню и все работы
сдам -
И медленно пойду к тебе
навстречу.
Там будет мост - дорога
из дорог -
Цветущая большими фонарями.
И на перилах снег. И кто б
подумать мог?
Зима и тишина, и звездный хор
над нами!
1947
Ночные поиски очков
Посереди подушек жестких.
Ночные призраки шагов
Над головой - шагов отцовских.
Его бессонницы и сны,
Его забавы и смятенья
В причудливом переплетенье
В той комнате погребены.
А стол его уперся в грудь
Мою - могильною плитою,
И мне ни охнуть, ни вздохнуть,
Ни встать под тяжестью
такою, -
Под бременем его труда,
И вдохновения, и горя,
И тех легчайших дней, когда
Мы, босиком, на лодке, в море.
1980
Из цикла "Еще могу"
А друзья еще живы.
Еще руки теплы, голоса
еще молоды,
Еще можно кого-то обрадовать:
"Это я говорю, это я!"
Торопись дозвониться
И, за руки взявшись, уехать
из города.
Торопись повидаться.
Они еще живы, друзья.
1965
Отцу
Я еще на престоле, я сторожем
в доме твоем.
Дом и я - есть надежда,
что вместе мы,
вместе умрем.
Ну, а если умру я, а дом твой
останется жить,
Я с ближайшего облака буду
его сторожить.
1983, Переделкино